Книга Обмененные головы - Леонид Гиршович

В Томаре сошел и японец – только тогда обернувшись ко мне лицом. Его туристский облик (в руке путeводитель, на шее фотоаппарат, на плече сумка, на мозгах панама) заставлял предположить, что в городке есть какие-то достопримечательности. Временем я, в конце концов, располагал. Помня из литературы, что «кюре» как дежурный врач – принимает в любой момент, я решил задержаться в Томаре на часок. Но прошли все три, пока я, крадучись за японцем, осматривал церковь Santa Maria do Оlival, какую-то капеллу XVII века, средневековую крепость.

И вдруг я заторопился, хотя еще не было часу дня. Наскоро пообедал в забегаловке на три столика, сидя напротив мелкого служащего (с виду), насыщающегося в свой обеденный перерыв. Хозяину, подошедшему ко мне, я указал, довольно бесцеремонно, на рыбное филе с картофелем – в тарелке моего визави – и на пузырек с чем-то зеленоватым, из которого он, как факир, то и дело наполнял гораздо больших размеров стакан, а вино все не кончалось. (Надо сказать, что у меня этот фокус не вышел.) Мы сидели нос к носу, с одинаковым вкусом во рту и молчали, как молчало некогда то, что теперь нам пошло в пищу.

Я вернулся к вокзалу, полагая, что поблизости должны быть автобусы, развозящие пассажиров по их родным деревенькам. Но я не учел, что у автобусов тоже могло быть расписание; предыдущий в Эспириту-Санту – и далее – ушел полчаса назад, следующий отправлялся только в три. Я увидел такси – наверное, забывшее, когда оно в последний раз ездило. Израильский таксист, он бы уже давно приметил твою вытянутую физиономию, как великое одолжение предложил бы свои услуги за «хандрит долларс» и за четверть этой суммы повез бы тебя, по пути наслаждаясь собственными разглагольствованиями о том, что евреи – соль земли. Но не таков его португальский собрат: когда я сплясал ему пожелание быть отвезенным в Эспириту-Санту и назад, он, подумав довольно долго, назвал цену, более чем приемлемую – в его субъективном представлении, может, он, правда, и заломил, такси-то в Португалии дешевые.

Не прошло и получаса, как я подъехал к старой деревенской igreja – думаю, более все-таки деревенской, чем старой, и объектом туристского паломничества никак не являвшейся: на такси и на меня несколько человек прохожих уставились с той дикарской беззастенчивостью, от которой, пожив в Германии, как-то отвыкаешь. Церковь была открыта – или католические церкви вообще только на ночь запираются? – и решительно безлюдна. Но долго одиночество мое не продлилось. Отца Антония – мне хочется, чтоб так звали его, – коренастого, короткошеего, с крупной тяжелой головой и лицом землистого цвета (плоть от плоти народной), – наверное, кто-то известил о подъехавшем к церкви такси, какой-нибудь приходский Квазимодо. Открылась боковая дверь, и священнослужитель приблизился ко мне со словами: «Могу ли я вам быть чем-нибудь полезен, сын мой?» Предположим, что он сказал именно это. Я извинился за беспокойство, добавил о себе – что из Германии, продублировав последнее слово: Alemaña. Физиономия священника сразу обрела любезность экскурсовода: мало того что я был чужой по крови, я еще, вероятно, был чужой по вероисповеданию. Он не говорит по-немецки – ничего иного его слова означать не могли.

Дело плохо, но не безнадежно. Русский в качестве альтернативы предлагать ему было смешно, но, во-первых, какой-то ломаный английский в моем распоряжении все же имелся, а во-вторых, работа в опере плюс обучение с детства музыке, на скрипке (и отсюда особая восприимчивость к этому языку) делали для меня итальянский – mare nostrum. В критические моменты в моей памяти всплывали именно итальянские языковые реалии: оперные реплики, нотные обозначения. Мне кажется, попади я в Италию, уже в следующую минуту я заговорил бы с местными жителями по-ихнему.

Однако прежде чем пустить в ход мой шарлатанский итальянский и невольничий английский, я все же, для поддержания престижа исключительно, предложил на выбор «руссо» и «иврит» – в сочетании с уже отвергнутым «alemeo» это было чем-то. И тут он обнаруживает знание иврита. Я еврей? Ему известно, что многие евреи говорят по-немецки. Далее по моему ивриту он «догадался», что, наоборот, я немец, изучивший иврит, что в наши покаянные времена тоже не редкость.

Он меня слушает… между прочим, не принадлежу ли я к римско-католической церкви? Я развел руками и поднял глаза: ани мицтаэр. Иврит как средство общения беглого харьковчанина с католическим падре где-то в крошечном португальском приходе – такое, наверное, случается нечасто. Правда, раз в жизни случается и не такое; я стал говорить о старых метрических записях, конкретно – 1919 года, в каждом столетии бывает один такой год, в нем есть что-то от телефонного номера полиции, «скорой помощи», пожарной команды. Эти записи должны храниться при церкви, насколько я понимаю. Или я ошибаюсь, с течением времени такого рода документы попадают в некий общий архив? Мной движет сугубо научный интерес. В этом самом 1919 году в Эспириту-Санту…

«О. Антоний» поднял руки: он так и думал – запись о крещении младенца, чьи родители из Австрии? Мое изyмление было ему приятно (чувство, мне знакомое). Пусть меня не удивляет подобная проницательность, не так давно один мой земляк был здесь с аналогичными целями, он-то и предупредил, что прибудет другой господин, тоже ученый. В ученом мире разгорелся спор о точной дате рождения побочного сына какой-то важной особы… или он неправильно понял?

Я спохватился: нет-нет, все правильно… выходит, был мой земляк, предупредил, что я тоже приеду? Да, этот господин прекрасно говорил по-французски – и еще оставил свою визитную карточку, но, к сожалению… Отец Антоний совершенно не припомнит, куда он ее положил. Он мне сейчас покажет метрические книги, я сам смогу тогда попытаться отыскать интересующую меня запись. Вдруг мне повезет больше, чем… Что значит больше?! Он что же, не нашел? Отец Антоний развел руками, в точности как я – на вопрос, не принадлежу ли я к римско-католической церкви.

Это был какой-то подвох: запись отсутствует. Как это может быть? Я шел, точней, спускался по лестнице за квадратной спиной португальца – маран, понимающий уже, что попался, но еще не представляющий, на чем, собственно. Мы остановились. Словно для полноты сходства о. Антоний достал связку огромных ключей, отыскал на кольце тот, что нужен, и отпер им низкую полукруглую дверь. Мы вошли. Вот церковные книги начиная с семнадцатого века, когда эта церковь была построена.

Пучина веков глянула на меня одинаковыми корешками грубых самодельных переплетов – здесь все века были семнадцатые. 1917—1925, регистрация младенцев, рожденных и крещенных в эти годы в этом приходе, – пожалуйста. Помимо дня крещения и имени, я найду дату рождения, имена родителей, а также восприемников. Он же, с моего позволения, удалится.

Один, в подземелье, при свете электрической лампочки, свисающей на витом шнуре без всякого абажура, без всякого колпака, я осторожно открываю сию книгу жизни. Первая запись от 5 января 1917 года. Девочка с тремя именами. Здесь дата рождения, здесь родители, здесь крестные – все понятно. Бумага вроде той, на которой печатало ноты издательство «Рикорди» в середине прошлого века, – очень плотная, серая. «Травиату» и «Риголетто» мы все еще играем по таким нотам, правда, уголки страниц у них замусолены и рассыпаются (каменные и те бы рассыпались), тогда как сейчас передо мной бумага совершенно девственная, она даже имела какой-то свой запах.