Книга Северный ветер. Вангол-2 - Владимир Прасолов

«Наконец-то», — вздохнули люди по всей России, услышав сквозь треск и шум громкоговорителей ликующий голос Левитана.

«Наконец-то», — до синевы в ладонях сжимали ручки костылей да спинки кроватей раненые в госпиталях.

«Наконец-то», — примкнув штык к еще прошлого века трехлинейке, выскакивая из траншеи, думал солдат, пятившийся от песчаных берегов Буга до заливных лугов Истры, каким-то чудом уцелевший, не убитый до сих пор немцами и не расстрелянный своими.

«Наконец-то, ну, теперь держись, гады!» — думалось лейтенанту Арефьеву, поднимавшему в атаку свой взвод. За его спиной, в каких-то тридцати километрах, была Москва, в которой его дом, его отец и мать, настоящие, живые; и он очень хотел, чтобы они оставались живыми, чтобы был целым и невредимым дом, в котором он родился и вырос.

Владимир бежал впереди своих солдат с пистолетом в руке, проваливаясь выше колен в заснеженном поле, к околице деревни, занятой еще вчера в жестоком бою немцами. Бежал с одним желанием — убить тех, кто пришел на эту землю без спросу, без его, Владимира Арефьева, на то согласия. Бежал, и за ним бежали его бойцы, его взвод; и остановить их было невозможно. Все были готовы к вражескому огню, к смерти, если надо, но немцы молчали, ни одного выстрела по наступавшим ротам батальона.

Арефьев одним из первых ворвался на деревенскую улицу. Дымящиеся воронки от нашего артобстрела, догорающие избы, обгорелые печи на месте вчерашних пожарищ, заметенные снегом трупы наших и немецких солдат, погибших еще вчера. Немцев в деревне не было вообще. Вчера они здесь были, вчера их минометы несколько часов долбили по этой деревне, а потом они выдавили танками и самоходками наших и заняли деревню. А сегодня, перепаханная снарядами уже наших орудий, эта деревня оказалась пустой. Ушли, сволочи! Ну ничего, догоним! Вперед! Догоняли больше суток…

Догнали там, где немцы успели подготовить долговременные оборонительные сооружения. Не помогло это немцам, не помогло, слишком много злости и ненависти скопилось в душе русских солдат. Никакая боль, никакие потери не могли их остановить. Натерпелись. Только смерть свинцовой пулей или куском осколочного металла могла остановить, только смерть. Мстили за все: за унижение и страх, который пришлось испытать, который пригнал их к самой Москве, за кровь и слезы тех, кто остался под немцем. Немец к этому готов не был. Поэтому не помогли лучшие в мире пулеметы и танки, не помогли профессиональные навыки и летное мастерство немецких асов. Их просто таранили, идя в лобовую, вихрастые парни, еще вчера только севшие за штурвалы самолетов. Ничего не помогло.

Да, полегло под прицельным огнем крупнокалиберных «шмайссеров» много, но сломали немца. Сломали его самодовольную уверенность в собственном превосходстве. Наши реактивные снаряды, немцы их называли «члены Сталина», ввергали врага в ужас, целые подразделения бросали оружие и не оказывали сопротивления наступавшим после удара наших «катюш».

В ночь на 6 декабря 1941 года генерал-полковник Гудериан, командующий второй танковой армией, не согласовывая ни с кем своего решения, отдал приказ об отступлении. Но было поздно, организованного отступления не получилось. Впервые с 1939 года немцы бежали — бежали, бросая технику и вооружение, бросая раненых и обмороженных. Они сдавались, они, прошедшие с триумфом по Европе, впервые, подняв руки, признавали себя побежденными. Это было самым главным в этой кровавой битве. Только страшные потери и нехватка боеприпасов остановили наступление наших войск. Нечем было бить немца, просто нечем. Отбросили на двести километров от Москвы и остановились.

В самый разгар наступления комвзвода второй роты лейтенанта Арефьева вызвали в особый отдел армии. Причем за ним прямо во время боя приехали особисты и вытащили его прямо из траншей, из-под огня. При этом один из особистов, старший лейтенант, был тяжело ранен осколком разорвавшейся около машины мины.

— Твою мать! — орал капитан особого отдела Митрохин, вытаскивая обливавшегося кровью старлея из машины. — Из-за какого-то сраного комвзвода…

Всю дорогу до штаба армии проехали молча. Да и о чем было говорить. На вопрос Владимира, зачем его вызывают, капитан просто послал его на три буквы. Владимир не обиделся, не в духе был капитан, оставив в санбате товарища.

«Зачем вызвали в особый отдел?» — подумал Владимир, устроившись на заднем сиденье эмки и уснул как убитый, ведь трое суток без сна…

«Смотри-ка, спит, подлец, впервой вижу, чтоб в особый отдел везли, а человек спокойно спал», — думал водитель эмки сержант Фокин. Многих он вот так увозил, как правило, в одну сторону. Никто не спал. Недавно, в конце октября, под Серпуховом, так же приехали, забрали прямо из штаба комдива, отъехали чуть и, остановив колонну отступавшего полка, прямо перед строем поставили его и, так сказать, привели в исполнение. Зачитали приказ командующего Западным фронтом генерала Жукова, сорвали петлицы и орден и стрельнули в затылок. Тот орден так и лежит у него в машине, в бардачке, в суматохе той забыли про него, а Фокин припрятал. Не выбрасывать же…

В штабе армии Арефьев получил предписание срочно убыть в Москву в распоряжение майора разведуправления Генштаба Краскова. Опять никто ничего Владимиру не объяснял, выдали приказ с сопроводиловкой на руки — и вперед, в столицу. Обидно, тут наступление, немца бить надо, а его с фронта в тыл. Расстроенный этими мыслями, он ехал попуткой в Москву. В кузове, набитом легкоранеными, царило оживление, все с фронта, только из боя, каждый наперебой рассказывал, как и что было там, где он бил фашиста. Безусловно, именно там и ковалась «главная победа» над фашизмом. Владимир улыбнулся, невозможно было удержаться от смеха в этой, как выразился один из бойцов, компании «слегка раненых». Толстый парень, рядовой, с перевязанной головой, рассказал о том, как он взял в плен пятерых немцев, вооруженный одним половником.

— Повар я в хозвзводе ротном, неделю в догоняжки со своим взводом, наступленье, а че, эт хорошо, тока кормежка-то нужна солдатикам. Вот и старался, за ночь на конике своем своих нагоню, к утру горячей кашей кормлю. Все довольны. Вот и тот раз, только тушенку в котел опустил, мешаю, слышу, кусты трещат позади. Темнота, ничё не видать, ну, я как был с половником в руках, в сторону-то и шагнул, думал, волки, что ль, да как заору благим матом, ну чтоб пугнуть, да половником-то и замахнулся на всякий. А из темноты немцы: «Нихт шисен», — кричат, а сами карабины свои к моим ногам побросали и к печке котловой. Мороз-то за тридцать, а у них, мать честна, одне пилотки на головах, а на ногах ботинки. Они на меня смотрят и к печке жмутся. Ну, я половник-то опустил, карабины их собрал, в сторонку отнес, они никуда от печки. Чё делать, покормил горячим, а тут и наш старшина с хлопцами из роты связи нарисовался. Вот я им немчуру-то и сдал.

— Ну ты даешь, еще и накормил, они ж звери…

— Не, это СС звери, а это вообще румыны оказались, простые солдаты…

— А где ж тебя ранило? Ты ж в тылу службу несешь, кашевар?

— Дак там и ранило, опять своим же половником…

Если б можно было упасть, все попадали бы с хохоту, но поскольку все и так лежали, то, отхохотавшись до слез, спросили: