Книга Бесчестие миссис Робинсон - Кейт Саммерскейл

Несколько газет с разной долей иронии с похвалой отозвались о художественных достоинствах дневника. «В целом работа не лишена признаков значительных литературных способностей», комментировала «Морнинг пост». «Субботнее обозрение» уподобляло Изабеллу эротичной греческой поэтессе Сапфо. «Дейли ньюс» сравнивала напряжение «страстного сентиментализма» дневников с «Юлией, или Новой Элоизой» Руссо, а его «наиболее чувственные похоти» — с «Элоизой Абеляру» Александра Поупа. В основе и эпистолярного романа Руссо 1761 года, и поэмы Поупа, написанной в 1717-м, лежала история Элоизы и Абеляра, ученых и любовников XII века, обменявшихся рядом страстных, демонстрирующих их эрудицию писем. В менее романтичном ключе Изабеллу сравнили с ведьмой («Морнинг пост») и Мессалиной, неистовой и неразборчивой в связях женой римского императора Клавдия (в книге Джона, брата доктора Филлимора). Большинство сообщений о дневнике грешили возбуждением, не только сопоставимым, но и превосходящим таковое в записях Изабеллы. Возможно, некоторые из мужчин, высказывавшихся по поводу этого дела, настаивали на нелепости дневника, боясь, что читатели, особенно женщины, могут посочувствовать ее истории.

«Дневник является самообвинением в безумии», заявило 26 июня «Субботнее обозрение». «Но его последствия внушают страх». Этот еженедельный журнал сравнил Изабеллу с леди Динорбен, вдовой пэра, которую на той неделе признали виновной в клевете — она бомбардировала своего племянника анонимными письмами с обвинениями в банкротстве, незаконном рождении и помешательстве. «Мы очень боимся, что мораль данного дела оборачивается против дам-литераторш. Эпистолярный стиль леди Динорбен и владение миссис Робинсон описательным и лирическим жанрами погубили их. Они жертвы — и другие тоже жертвы — литературного мастерства и таланта в искусстве сочинительства».

Дальше передовица в том же выпуске «Субботнего обозрения» порицала «соблазнительную сентиментальность» Изабеллы, доказывая, что ее дневник в долгу у «изысканно жалостных смертных лож красивых маленьких девочек» в современных романах, у появлявшихся на страницах прессы благочестивых писем проституток и у грязных памфлетов и картинок, продаваемых рядом со Стрендом — на Холиуэлл-стрит, являвшейся центром британской торговли порнографией. Автор этой статьи напрямую связал сентиментальные эмоции и сексуальную распущенность. Изабелла, следуя примеру «любовных сцен с ласками» из популярных романов, черпая вдохновение «в давно обнаружившейся сладостности соединения», с любовью смаковала свое падение, медлила над своей гибелью, сентиментальничала над своими грехами. Поступая так, она обнажила связь между романтикой и порнографией.

Хотя куда менее откровенный, чем большинство текстов, которыми торговали вразнос на Холиуэлл-стрит, дневник Изабеллы подтверждал популярную порнографическую формулу: его рассказчиком была женщина, с удовольствием предававшаяся сексу. Его восторженные воспоминания читались, как вымаранная версия восклицаний в «Сладострастном турке» (1828): «Никогда, о, никогда мне не забыть восхитительных ощущений, последовавших за жестким проникновением, а потом — ах, мне!» Полубессознательные грезы Изабеллы в постели по утрам напоминали о грезах Фанни Хилл в романе Джона Клеланда «Мемуары куртизанки», публикация 1748 года, выдержавшем к середине XIX века двадцать изданий: «Я пошарила вокруг себя по кровати, словно искала нечто, что ухватила в своем видении, и не найдя этого, могла бы закричать от досады, все мои члены пылали возбуждающим огнем».

Изабелла нарушила нравственные нормы, записывая свои распутные мысли, но газеты, эти ее издатели, стали соучастниками ее преступления. Во время слушания дела Робинсонов, писало «Субботнее обозрение», «самые непристойные сочинения, когда-либо выходившие из-под пера сочинителя», полностью перепечатывались в прессе. Уже на протяжении нескольких недель газеты изрыгали «потоки грязи», освещая «дело, превращающее их в совершенно неподходящее чтение для любой порядочной женщины и опаснейшее возбуждающее средство для молодежи». Казалось, общество середины Викторианской эпохи имело такое же сильное побуждение публиковать и читать сексуальные сцены, как Изабелла — писать их.

Джон Джордж Филлимор, профессор гражданского права оксфордской кафедры, учрежденной одним из английских королей, и брат адвоката Изабеллы, доказывал, что Изабелла кастрировала себя в дневнике — она окружила свою женственность своей скромностью. Он предостерегал, что сообщения о разводах, «принеся разложение семьи к нашим очагам и алтарям», могут привести к «размыванию основ национальной нравственности». Целостность Англии, писал профессор Филлимор, покоилась на целостности брака: «Ни в одной стране отношения мужа и жены не имеют большего достоинства и не почитаемы так, как у нас. Сохранить эту сторону национального характера, являющуюся компенсацией столь многих недостатков — сохранить эту драгоценную жемчужину неразменной, — забота всякого человека, в чьих жилах течет хоть капля английской крови»[115].

Во время летней сессии парламента в 1857 году правительство лорда Палмерстона протолкнуло Закон о семейных делах, согласно которому был создан Суд по бракоразводным и семейным делам, и Закон о непристойных изданиях, по которому продажа непристойных материалов приравнивалась к преступлению по статутному праву[116]. Оба закона отождествляли сексуальное поведение с социальной болезнью. Однако через год они, похоже, вступили в конфликт: сотрудники полиции отбирали и уничтожали грязные истории согласно Закону о непристойных материалах, тогда как барристеры и репортеры распространяли их под прикрытием Закона о разводе. «Великий закон, регулирующий предложение и спрос, преобладает, кажется, в делах общественного приличия, как и в других коммерческих делах», подметило в 1859 году «Субботнее обозрение». «Перекройте один канал, и этот поток хлынет через другое отверстие, так что получается, течение, сдерживаемое на Холиуэлл-стрит, находит выход в Суде по бракоразводным и семейным делам».

Часть палаты общин была эвакуирована во время периода сильной жары, и члены парламента занавесили окна пропитанными известью кусками ткани, препятствуя проникновению дурного воздуха. Река «воняет и исходит испарениями», сообщало «Субботнее обозрение», в городе «при более сильной жаре, чем в Индии». «Горшок смерти кипит», заметила «Иллюстрейтид Лондон ньюс». «Мы можем колонизировать отдаленнейшие уголки земли… мы можем распространить наше имя, нашу славу и наше плодотворное богатство на все части света, но мы не можем очистить Темзу».

Джордж и Сеси Комб находились в Лондоне в начале процесса Робинсонов, проживая в съемном жилье рядом с Эджвер-роуд. Во время своего пребывания там они посетили летнюю выставку Королевской академии, где показывали триптих Августа Эгга. Когда в июле в слушаниях объявили перерыв, они навестили друга по имени мистер Бастард, руководившего светской школой в Дорсете, а затем присоединились к Лейнам и Дрисдейлам в Мур-парке. Среди их гостей-друзей был Мармион Сэведж, который как издатель «Игзэминера» поддерживал дело Эдварда Лейна. Комб нашел хозяев «подавленными», сообщил он своему дневнику, «хотя и сбросившими часть груза забот и тяжелого труда», навалившегося на них из-за этого дела. 12 июля он написал сэру Джеймсу Кларку, включив в письмо отчет о недавнем своем повторном обследовании головы принца Уэльского. Берти «значительно выправился, — писал он, — но сложность с мозжечком остается». «Означенная сложность», заметил он — а именно, половое влечение, — «является одной из крупных нерешенных проблем нашей цивилизации».