Книга Рубикон. Триумф и трагедия Римской Республики - Том Холланд

При этом Помпеи отнюдь не забывал о том, что является магистратом римского народа. В конце концов величие гражданина определялось той славой, которую он принес Республике. Помпеи с гордостью хвастал тем, что «застал Азию на краю владений Рима, а оставил ее в самой их середине».[132]Смиряя царей, распоряжаясь царствами, направляя свои походы к краю света, он все подчинял своей единственной цели. Поднимая Тиграна из праха, Помпеи поступал, как подобает суровому защитнику интересов Республики. Иначе сцена лишилась бы своего героического обаяния. Всякая царственная пышность производила внушительное впечатление на варваров, однако истинным предназначением ее было служить занавесом за добродетелями, рожденными свободами Рима. Неудивительно, что рабское подражание Помпея Александру, вызывавшее презрительные насмешки подобных Крассу соперников, весьма одобрялось огромным большинством его сограждан. Они инстинктивно ощущали, что за всем этим кроется не пренебрежение к обычаям надоевшей Республики, но, напротив, подтверждение их высшего достоинства и ценности.

Дело в том, что память о величии Александра всегда служила римлянам укором. Хуже того, она была источником вдохновения для их врагов. На Востоке образ созданного Александром царства никогда не терял своей привлекательности. Более столетия он вызывал неприятие со стороны Рима, и систематически подвергался им уничижению. Однако царство Александра оставалось единственной разумной системой правления, которую можно было противопоставить республиканским принципам новых покорителей мира. Это объясняет ее привлекательность для монархов, даже не греческих, как Митридат, и, что удивительнее всего, — для разбойников и взбунтовавшихся рабов. Когда пираты провозглашали себя царями, предпочитая золоченые паруса и пурпурные одеяния монархов, это делалось не из простого тщеславия, а в качестве осознанной пропагандистской меры, публичного заявления об оппозиции Республике. Они понимали, что смысл такого заявления будет правильно истолкован, ибо, когда в предшествующие годы существующий порядок вещей грозил вот-вот рухнуть, знак к восстанию был подан рабом в короне. Коммунизм Спартака был тем более уникален, что практически все без исключения вожди предшествовавших ему восстаний рабов намеревались воздвигнуть свой трон на костях бывших господ. Большинство, подобно пиратам просто принимало внешнюю сторону монархии, однако находились и такие, кто придавал своей жизни самый фантастический ореол и претендовал на происхождение от царей. Вот какую форму приняла революция в мире, где правила Республика. Царственные претензии рабов, безусловно, подпитывали бурные, хотя и не видимые глазу водовороты тревожного века, соединяясь с пророчествами о явлении всеобщего царя, о новой мировой монархии и о падении Рима, которые столь блистательно использовала пропаганда Митридата.

Итак, когда Помпеи принялся выставлять себя новым Александром, он просто воспользовался мифом, приемлемым сразу и для раба, и для властелина. Если этот миф мог по достоинству оценить кто-либо из римлян, так это сам Помпеи. Победитель пиратов и покровитель Посидония, он превосходно осознавал ту грозную связь, которая существовала между идеей монархии и революцией, между заносчивостью восточных князьков и недовольством обездоленных. Подавив угрозу пиратства, он намеревался затоптать все аналогичные очаги сопротивления, тлевшие на Востоке. Особого его внимания явно требовал один регион. Десятилетиями Сирия служила местом умножения анархии и бурных апокалипсических видений. Во время первого великого восстания рабов против власти римлян, состоявшемся на Сицилии еще в 135 году, предводитель восстания именовал своих сторонников «сирийцами», а себя «Антиохом», каковое имя звучало многозначительно. Носившие ее цари некогда правили великой империей, унаследованной самому Александру и в лучшие свои дни простиравшейся до пределов Индии. Однако те славные дни давно миновали. Наследники династии сохраняли в своей власти — и то лишь потому, что Республика считала их слабыми, — только Сирию. Впрочем, даже и она в 83 году была захвачена Тиграном, и только Лукулл, воскрешая то, что, казалось, не способно ожить, вновь посадил Антиоха на сирийский престол. Помпеи, радуясь возможности перевернуть все, что было сделано его предшественником, подчеркнуто отказался признать нового царя. Однако личные мотивы, даже если они добавили уверенности его решению, не могут объяснить всего, что стоит за ним. Антиох был одновременно и слишком слаб, и слишком опасен, чтобы ему можно было позволить жить. Царство его прозябало в хаосе, являясь центральной точкой социальной революции, а блеск старинного имени придавал ему гипнотическую и опасную по сути популярность. Оставляя Сирию такой, как она была, нарывающей болячкой на краю территориальных владений Рима, можно было опасаться того, что этим своим гноем эта страна заразит нового Тиграна, новое поколение пиратов или мятежных рабов. С точки зрения Помпея, это было недопустимо. И поэтому летом 64 года он оккупировал столицу Сирии Антиохию. Тринадцатый царь своего имени Антиох бежал в пустыню, где был бесславно убит арабским племенным вождем. Призрачное царство, наконец, упокоилось в могиле.

Но на его месте поднималась новая империя. Вместо традиционного изоляционизма Сената, Помпеи практиковал новую доктрину. Если деловым интересам Рима что-либо угрожало, Республика должна была вмешаться и при необходимости установить прямое правление. И прежний плацдарм на Востоке превращался в длинную цепь провинций. За ними простирался еще более широкий полумесяц зависимых государств. Всем им надлежало быть ручными и послушными, все они должны были вовремя уплачивать дань. Именно это и должно было обозначать понятие pax Romana («римский мир»), Помпеи, добившийся проконсульства при поддержке финансового лобби, не намеревался, повторяя ошибку Лукулла, наступать на пальцы своим союзникам. Однако если интересы Помпея и лобби счастливым образом совпадали, он старался принять все меры, чтобы не оказаться орудием финансистов. Время ничем не сдерживаемой эксплуатации закончилось. Бюрократия утратила право править без помех. С точки зрения длительной перспективы, что признавало даже деловое лобби, политика эта обещала в будущем не меньший доход. Кто захочет убивать гуся, несущего такие великолепные золотые яйца.

Великим достижением проконсульства Помпея стало то, что ему удалось показать, что деловые интересы можно вполне разумно согласовать с идеалами сенаторской элиты. Помпеи установил схему правления, которой суждено было просуществовать столетия. Такое достижение не случайно вознесло самого Помпея на вершину славы и богатства. Клиентские правители, пополнявшие свиту Рима, увеличивали и его свиту. Осенью 64 года Помпеи выступил на юг из Антиохии, чтобы еще более расширить ее. Первой его целью стало лоскутное царство Иудейское. Иерусалим был захвачен. Храм взяли штурмом, невзирая на отчаянное сопротивление. Заинтригованный сообщениями об особенном характере иудейского бога, Помпеи отмахнулся от протестов священников и вошел в святая святых храма. К удивлению полководца, там ничего не оказалось. Нечего даже сомневаться в отношении того, кому, по мнению Помпея, оказывалась большая честь этим визитом — Иегове или ему самому. Не желая еще более озлоблять иудеев, он оставил храму его сокровища, а Иудее — ее политический режим, возглавлявшийся ручным первосвященником. Далее Помпеи отправился на юг, намереваясь предпринять поход через пустыню на Петру, но так и не достиг этого города, стены зданий которого отливают розовыми лепестками. На половине пути его остановило драматическое известие: умер Митридат. Старый царь так и не научился покорности, но когда даже собственный сын восстал против отца и запер в собственных покоях, архивраг Рима, наконец, попал в смертельную западню. Тщетно попробовав отравиться, он в итоге прибег к услугам предмета, против которого не бывает иммунитета, — к острию меча своего верного охранника. В Риме эта новость была встречена десятидневным общественным ликованием. Объявив сию новость обрадованным легионам, Помпеи поспешил в Понт, куда тело Митридата доставил его сын. Не выказав никакого интереса к трупу, Помпеи удовлетворился тем, что немедленно перебрал пожитки старого царя. Среди них обнаружился красный плащ, некогда принадлежавший Александру. Помпеи немедленно примерил его на себя — предвкушая триумф.