Книга Пространство для человечества - Сергей Синякин

Впрочем, не сомневаюсь, что гораздо быстрее я нашел бы свою смерть в бескрайных просторах озера.

Но, повторяю, везение в этот день было на моей стороне.

Крикунов подошел к окну.

За окном звенел день, лаун отсюда казался совсем безопасным, даже не верилось, что там идет беспощадная охота миллионов хищников за миллионами жертв, льется кровь, и каждую секунду гибнет столько существ, сколько их не гибло за всю историю человеческих войн. Чуть левее Поселка белело здание будущего административно-командного комплекса ГЭС, плотину в полностью собранном состоянии с уже установленными турбинами должны были привезти только через неделю, и Льву предстояло увидеть грандиознейшее зрелище — гиганта, который, наклонившись к земле, устанавливает плотину поперек течения реки. Мир благоустраивался. Империя лауна обустраивалась всерьез и надолго. На аэродроме в огромном ангаре готовились к боевым вылетам вертолеты и истребители, в огромном гараже терпеливо отлаживались инженерами и техниками вездеходы и всепогодники, проверялись турели бронетранспортеров сопровождения. На крытом стадионе шла интенсивная тренировка следопытов, а еще дальше, где сияли стеклами здания Академгородка, шла столь же интенсивная мыслительная работа, разрабатывались планы освоения джунглей, люди не хотели ждать милости от природы, они твердо намеревались эти милости взять у нее в. обязательном порядке.

И все-таки вчерашний собеседник был в чем-то прав. Как его фамилия? Кажется, Герасимов: Ну да, Игорь Герасимов. Герасимов был прав. Лаун нельзя завоевывать, в противном случае природа однажды ответит, й ответит так, что мало не покажется. В лаун надо врастать. К нему надо приспосабливаться. Никто не говорит, что надо ради этого отказываться от благ цивилизации, но и нельзя совершенствовать прогресс, уничтожая девственные джунгли, окружающие нас. Многое меняется, люди зависят от лауна, а существование его самого, в свою очередь, зависит от людей. И надо быть бережными, прогресс тоже должен быть милосердным. И ошибки Большого мира должны разумных обитателей лауна этому милосердию научить.

И еще Крикунов считал, что в самом главном Герасимов был не прав. Освоение лауна не могло быть бесперспективным: И люди никогда не уйдут из той точки пространства, куда однажды пришли. Достаточно прикинуть, как изменилась жизнь Поселков за последние двадцать лет, слов нет, от прошлой жизни она отличалась, как небо отличается от земли. Герасимов не увидел главного — в этом мире зарождались новые общественные отношения, они существенно отличались от волчьих законов Большого мира, и хотелось надеяться, что однажды они станут прообразом новых отношений во всей мировой цивилизации. Но до этого предстояло еще идти и идти.

Он неторопливо вернулся к столу и вновь углубился в желтые бумаги. В этот солнечный день совсем не хотелось читать о странствиях других, хотелось странствовать по свету самому. Хотелось совершить двенадцать подвигов, хотелось быть одним из открывателей, а не книжным червем, собирающим по крохам события и даты чужой истории.

15 сентября сорокового года

Весь день не покидал своего жилья. Вдруг стало страшно, что случится непоправимое и меня, такого умного, такого талантливого, вдруг не станет. Такое чувство я уже однажды испытал — в ночь перед судом. Обвинения были достаточно абсурдны, чтобы меня приговорили к расстрелу, любое иное наказание тогда казалось спасением. Это была ночь отчаяния. Нечто подобное я испытал и сегодня. Я долго не мог уснуть, все время я видел изумрудные прекрасные глаза, наблюдающие за мной, чувствовал на себе цепкие лапы хищника, и потом — свои многочисленные отражения в фасеточных глазах стрекозы.

Бесцельно я слонялся по пещере, разглядывая неуклюжую мебель, которую я изготовил. Еще совсем недавно она казалась мне верхом совершенства, теперь же вызывала уныние и тоску.

В углах пещеры изумрудно-голубым холодным пламенем светились гнилушки, собранные мною в лауне.

Мир, который меня окружал, был беспощаден, как схватившая меня вчера стрекоза. Мы никогда не привыкнем к нему, он будет выталкивать из себя человека, как чужеродное тело, противное его существованию.

Я говорю это с полным убеждением, хотя я сам благополучно живу в этом мире уже несколько месяцев, обзавелся довольно комфортабельным жильем, благоустроил его, насколько это было в моих силах. Для постели я использовал коконы гусеницы бабочки поденки, они с успехом заменяют мне спальные мешки, мои кладовые ломятся от припасов, две огромные емкости содержат мед и нектар, голод мне не грозит, и я вполне способен пережить грядущую зиму.

И все-таки я чувствую себя чужаком.

28 сентября сорокового года

До чего может дойти человеческий ум, испорченный вынужденным бездельем! Несколько дней лили дожди, я изготовил медовуху — потребовалось совсем немного, чтобы мед забродил. Я пью сладковатый и пьянящий напиток, но на душе, как это ни странно, не становится легче. Наоборот, когда я выпиваю, мне вспоминается прошлое. Оно будоражит меня все чаще и чаще.

Самое важное для человека — это общение с другими людьми. Как я мечтаю о собеседнике, пусть он будет человеком с плохим характером, только бы он говорил, спорил со мной, только было бы рядом существо, с которым можно было делиться мыслями.

Запретил себе думать об Ирине. Но это все равно что запретить себе не дышать. Это невозможно.

Господи, если бы кто-нибудь знал, как мне плохо!

Иногда мне кажется, что было бы правильнее вернуться в лагерь, из которого я бежал. Пусть смерть, только среди людей. Но я ушел слишком далеко и теперь не найду лагеря. Странная вещь, я всегда хотел вырваться за колючую проволоку и ощутить себя свободным, теперь мечтаю о бараке с его ночными лихорадочными разговорами.

Человек — раб общества, без общения с себе подобными он превращается в говорящее животное, которого не понимает окружающая его природа.

«Достало мужика, — подумал Лев, отрываясь от дневника. — Несладко ему было одному. Впрочем, чего удивляться, Робинзон Крузо был всего лишь литературным героем, а настоящий матрос, потерпевший кораблекрушение, которого звали Селькирк, превратился на своем острове за несколько лет в дикого зверя. Это еще надо удивляться, что за восемь лет Думачев не прекращал вести дневник, не потерял способности членораздельно выражать свои мысли. Но тут скорее все зависит от образованности человека и его воли. А Думачев не один год прожил в лагере, он уже в чем-то был подготовлен к своему пребыванию в одиночестве».

4 ноября сорокового года

Если я не ошибаюсь в датах, через три дня на Красной площади будет парад. Вожди, как всегда, — на трибунах, а мимо пойдет военная техника, полетят, чуть не касаясь шпилей Кремля, самолеты, огромной нескончаемой рекой пойдут москвичи. Даже странно думать об этом здесь, в лауне. Первые морозы уже были, начались редкие снегопады, слышно, как в вышине зло воет ветер и как от его грубых прикосновений хрустит и трещит сухой лаун. В моем убежище тихо и спокойно, одно меня огорчает — полное отсутствие книг. С каким удовольствием я бы сейчас почитал что-то мирное, домашнее, идиллическое. У нас подобная литература в редкость, у нас литература подчинена вечному горению, вечному стремлению к подвигам. А мне кажется сейчас, что лучшие страницы «Войны и мира» Толстого как раз те, где нет войны, где все спокойно, где люди любят друг друга, заводят семью, танцуют на балах, просто живут. По-моему, каждый человек в глубине своей души стремится именно к этому, но, придя к такой жизни, обязательно начинает мечтать о подвигах, о славе, а потому с жадностью следит за героями Джека Лондона или Буссенара, хотя понимает прекрасно — сам он такой жизни просто не выдержал бы.