Книга Шанс? Параллельный переход - Василий Кононюк

Суббота — короткий день, после обеда решил заняться личными делами. Натянул тетиву на самострел, прицепил к ветке ближайшего дерева мешок соломы на уровне живота, нарисовал на нем несколько концентрических кругов с центром на уровне пупка воображаемого противника. Еще тогда, когда придумывал условия дуэли, понял, что самое трудное — убрать с пути полета стрелы низ живота. Это по горизонтали, по вертикали легко, но без толку. Подпрыгнуть не успеешь, а присядешь — получишь стрелу не в живот, а в грудь или в лицо. Как говорится, на окончательный диагноз не повлияет. Значит, нужно бить в живот. Отмерив шестьдесят шагов, начал пристреливаться с этого расстояния и, начиная с пятого выстрела, стал класть стрелы достаточно близко от центра. Это было хорошо, что даже на таком расстоянии самострел обеспечивал высокую кучность стрельбы. Плохо было другое. При определенной сноровке, засекши момент выстрела, увернуться от стрелы было по силам любому хладнокровному воину. Все-таки полсекунды или чуть больше — время вполне достаточное. Поставив Петра в метре от мешка, дал ему задание: как увидит выстрел, отклониться, присесть, сделать любое движение. За это пришлось пообещать, что в воскресенье поучу его стрелять.

Очень скоро стало понятно, что, если явно показывать выстрел, прижать приклад, прицелиться и выстрелить, выстрел засекается и на него можно среагировать. Если изначально начинать двигаться, прижав приклад к плечу и делая вид, что прицеливаешься, уловить момент выстрела по движению плеч лука на расстоянии в шестьдесят шагов практически невозможно при любом зрении. А не уловив момента выстрела, уйти от стрелы нереально. Тут у меня появлялась значительная фора, поскольку выстрел из лука скрыть было невозможно, а удерживать боевой лук в натянутом состоянии могут только в Голливуде.

Осталось несколько дел. Тупые стрелы у меня изготовлены под вес бронебойных. Стреляться мы будем срезнями — стрела тяжелее, полет другой. Нужно сделать пару тупых стрел под вес срезня и на них тренироваться. И нужно тренироваться стрелять в качающийся мешок. Соперник, как и я, стоять на месте не будет.

Тетка Стефа позвала нас мыться, и мы с Петром, собрав стрелы, двинули в хату. Сначала тетка Стефа помыла голову Петру и терла ему спину, потом то же проделала со мной. Чувствовать себя маленьким мальчиком и светить голой задницей было как-то неловко, но отгонять ее было бы глупо — все равно все в одной хате толчемся, да и самому мыть спину было неудобно. Потерши мне спину суконкой, тетка Стефа заявила, что я уже здоровый хлопец и что меня скоро пора женить. Не знаю, что привело ее к такому выводу, но опытной женщине надо верить на слово.

Этой ночью всем не спалось, меня обуревали мысли, как мне половчее подстрелить того злобного татарина, который на меня взъелся, и как правильно использовать хлопцев Богданова возраста в борьбе с татарскими агрессорами. Под эти мысли потихоньку заснул, мне снилась дуэль, на которой моя стрела летит мимо, татарин в упор пускает стрелу, и она бьет меня в грудь, пронзая насквозь. Не могу дышать, кровь заполняет легкие, грудная клетка отказывается подыматься, удушье начинает цепкими пальцами сдавливать грудь, и вдруг со стороны слышится чей-то голос, меня тормошат, и, проснувшись, с сипением вдохнув живительного воздуха, в полной темноте услышал над собой обеспокоенный голос Стефы:

— Что с тобой, Богдан?

— Сам не знаю. Как сон приснится страшный, грудь давит, дышать не могу, тетка Мотря сказала, надо на ночь дымом немного подышать, а я забыл, ты иди ложись, я сам все сделаю.

Расслабился я: у атамана были все удобства — один в кухне, шамань хоть всю ночь, а эту пару ночей пропустил, не хотел внимания привлекать. А ведь свежих листочков заготовил, скрутил и с собой привез. Хотелось как лучше, а получилось как всегда.

— Напугал ты меня — не засну теперь, я возле тебя побуду. — Стефа пошла стелить свободную лавку, стоящую рядом, на которой спал Андрей.

В полной темноте, на ощупь, нашел в сенях, в торбе, свою заначку, отодвинул заслонку в печи и, повернувшись спиной, надышался ядовитого дыма.

Стефа, пододвинув свободную лавку, легла возле меня. Она пришла к четырнадцатилетнему парню, приглянувшемуся ей, пришла, потому что уже шесть лет живет одна, потому что каждому хочется хоть немного тепла, хоть иногда сдуть пепел, покрывший жар твоего сердца, проснуться счастливым и запомнить это утро.

Я рассказывал ей грустную сказку о хлопце, любившем девушку, он торопился на свидание и старался побыстрее поделать все дела по хозяйству. Перед его взором было только ее лицо, ее глаза. Когда побежал он с ведрами к колодцу, то не заметил бабушки, и перешел он ей дорогу с пустыми ведрами. А то не бабушка шла по дороге, а его судьба. И получилось, что перешел он дорогу с пустыми ведрами своей судьбе. А как побежал хлопец на встречу со своей любимой, то не нашел ни ее, ни дома, в котором она жила. Спрашивал он у людей, да не знал никто. Тебя, говорят, знаем, рос ты у нас на глазах, а девушки такой и дома такого не было здесь отродясь. Приснилось все это тебе, нет этой девушки на этом свете. И ходит с тех пор хлопец по свету, ищет свою судьбу, чтобы прощения у нее попросить за невнимание свое, ищет свою любимую, чтоб увидеть глаза ее ясные, а найти не может…

Она слушала меня, превратившись на несколько минут в ребенка, который живет в каждом из нас, вздохнула и сказала с грустью в голосе:

— Чудной ты, Богдан, и носишь под сердцем тяжесть большую, не пойму я. В твои годы сердце легким должно быть, радостным, как весеннее утро. Радуйся, пока молодой, потом уже не сможешь.

Поцеловав ее теплые, мягкие губы, гладил ее распущенные волосы.

— Лед у меня на сердце, когда растает — сам не знаю. Я приеду к тебе, если живой буду, сразу после летнего похода, стодолу и сарай у тебя еще перекрывать надо, еще хуже солома, чем та, что мы сняли. Но даст Бог, простоит еще год. Так что готовь солому, той, что осталась, не хватит. Может, веселее у нас тогда разговор выйдет, не буду тоску на тебя нагонять.

— Дай-то Бог. Весело с тобой, когда ты не тоскуешь. За эти дни светлее у нас на хуторе стало, а то собачимся друг с другом — хоть бери да к детям тикай. Да только кто меня ждет и кому я нужна…

— Обещаю, что приеду, может, и раньше наведаюсь. Привезу Петру в подарок самострел такой, как у меня, будет на охоту ходить. И с Нестором поговорю: пусть учит племянника казацкой науке, все одно больше ничего делать не хочет.

— Не нужна моему сыну та наука, ишь, чего надумал, — окрысилась сразу Стефа, отодвигаясь. — И не появляйся больше здесь у нас, не нужны нам твои самострелы, видеть тебя больше не желаю.

— Не дури, мать. Вырастет — проклянет тебя и твою любовь загребущую. Уйдет, и не увидишь его больше. Вон старший уже сбежал от тебя подальше и казакует, ничего с ним не сделалось. Знаю все, что ты мне скажешь: как рожать трудно и растить, — только от смерти не сбежишь, рано или поздно каждого догонит. Разница только в том, кого она догонит — свободного казака, который ни перед кем шапки не ломал, только перед ликом Господа, по своей воле, или раба, согнутого перед всеми.