Книга Письма из Лондона - Джулиан Барнс

Адвокатский счет за эту работу — не встретившее возражений выселение, сколько-то ответов на телефонные звонки, плюс немножко «Флит-стрит, не ошибитесь ненароком» — вылился в ошеломительные £23 114,64, эквивалент 257 часов «антистрессовой терапии» от мисс Дэйл, или приблизительно 5800 бутылок кларета J.P. Bartier. Ни единого пенни из этой суммы не выложил сам мистер Ламонт. Большая часть счета была оплачена щедрым, но пожелавшим остаться неназванным сторонником Консервативной партии, тогда как £ 4700 были выделены из фондов Казначейства. Оправдание этому второму пожертвованию, которое в течение полутора лет успешно скрывалось от публики, звучало следующим образом: если министры вовлечены в судебные процессы, имеющие отношения к их должностным обязанностям, то затраты на них могут, при согласии секретариата кабинета министров, компенсироваться деньгами налогоплательщиков. Вероятно, тогдашний руководитель аппарата Казначейства, сэр Питер Миддлтон, сказал мистеру Ламонту, что для Казначейства было бы «резонным и уместным» взять на себя часть счета: фирма мистера Картер-Рака, таким образом, получила £4700 за то, что она сделала заявление о потенциальной дискредитации и проконтролировала последующие журналистские расследования (Ј200 в час на случай, если вы соберетесь воспользоваться их услугами). Во всем этом могут быть гри проблемные зоны. Во-первых, можно ли расширить понятие «судебное дело» до включения в него «упреждающих юридических ударов, защищающих от возможной диффамации»; во-вторых, следовало ли мистеру Ламонту выбирать чудовищно дорогую фирму, когда отчасти за него раскошеливалось государство; и в-третьих, входил ли его случай, хотя бы отдаленно, в компетенцию секретариата кабинета министров. Действительно, если б он не был назначен Канцлером, он бы не смог сдавать свой дом и, следовательно, не был бы вынужден выселять стресс-терапиню; но трудно понять, как можно сказать, что этот домашний переполох имеет хоть какое-нибудь отношение к его служебным обязанностям.

В настоящее время мистера Ламонта характеризуют как «тридцать три несчастья» — что в политической стенографии означает «некомпетентный за гранью мечтаний оппозиции», — а сам он решительно заявляет, что не уйдет в отставку (частая прелюдия к отставке). Но это злоключение далеко не уникально. Взвесим все элементы: репутация невезучего, сомнительная компетентность, непопулярность в обществе плюс готовность позволить другим оплачивать твои счета. Кто еще идеально подходит под все эти параметры? Да конечно же, британская королевская семья. И в ту самую неделю, когда мистер Ламонт отчаянно отстаивал свое реноме и свою работу, королева точно так же защищала свои. В своей речи в Гилдхолле, на отмечании сорокалетней годовщины вступления на трон, она обратилась к публике с редкой просьбой о симпатии и даже признала, что существует возможность обсуждать саму природу организации, которую она возглавляет. «Разумеется, не может быть сомнения, что критика благотворна для людей и институций, являющихся частью общественной жизни, — сказала она. — Никакая институция — ни Сити, ни монархия, ни какая-либо еще — не должна надеяться на освобождение от пристального внимания тех, кому она обязана преданностью и поддержкой, не говоря уже о тех, кто таковых не предоставляет. Но все мы являемся элементами одной и той же нашей национальной общественной структуры, и повышенный интерес одной части социума к другой может оказаться гораздо эффективнее, если будет проводиться в жизнь с толикой мягкости, доброго юмора и понимания». Все это может прозвучать банальным и ни к чему не обязывающим, но в британском контексте это было ни дать ни взять актом публичного самобичевания.

Ее величество признала, что 1992-й был для нес annus horribilis[103]. Сексуальные и брачные шалости ее выводка и в самом деле были чудовищным пиаром для ЗАО «Виндзор». И заканчивался этот год наплывом дурных новостей — так что даже событие, обычно сулящее радостное оживление, тонуло в той пелене мрака, которая его окружала. Таков был случай с повторным марьяжем принцессы Анны промозглым и предвещающим снежную бурю шотландским днем. Это могло быть умеренно оптимистичное событие — первая ласточка модернизации имиджа, так необходимой семье: в конце концов, разведенная женщина за сорок выходила замуж за детину на пять лет себя моложе и к тому же вносящего в королевскую кровь Саксен-Кобург-Гота несколько долгожданных (чтобы не сказать разжижающих) еврейских молекул. Вместо этого свадьба стала лишь одним из отголосков известия о разлучении Чарльза и Дианы, и тот факт, что церемония проходила в Шотландии, всего лишь еще раз напомнил о невозможности повторного королевского брака в лоне англиканской церкви. То, что настойчиво провозглашалось «тихим семейным делом», гораздо больше было похоже на династию, которая, чтоб защитить себя от новых напастей, решила запереться в глубоком бункере. Редкая поспешность, с которой Анна выходила замуж за коммандера Тима Лоренса, вызвала уныние даже на обычно переживающем бурный всплеск рынке памятных подарков. Предыдущие брачные игры членов королевской семьи сопровождались тем, что сотни негоциантов выстраивались перед Букингемским дворцом в очередь, испрашивая позволения торговать аляповатыми чайными кружками и футболками, пестрящими улыбающимися физиономиями и сердечками. Однако ж к тому моменту, когда Анна и Тим расписывались в загсе, во Дворец просочилась лишь одна просьба такого рода. Некий фабрикант из Сток-он-Трента угрюмо заметил: «Мы сомневаемся, чтобы кто-нибудь захотел покупать кухонные рушнички с Анной и Тимом».

Появятся ли вустеровские[104]графинчики для масла и уксуса, посвященные официальному разъезду Чарльза и Ди, — посмотрим. Несомненно, признание обществом широко освещаемой прессой реальности было задумано как некий род решения; но в лучшем случае это была попытка сохранить ситуацию такой, какая она есть, операция, которая предоставляет больше возможностей, чем закрывает. (Раздельные жизни, раздельные дворы, раздельные любовники? Голубая мечта издателя таблоида.) Хуже того, в фокусе снова оказывались все те же вопросы, что и в случае Ламонта: насколько взаимосвязаны частная и публичная жизнь? Если вы не рассматриваете королевскую семью как привилегированных потомков банды разбойников и приспособленцев, которые надели на себя личины респектабельности при помощи высококачественного пиара (а бюджет там дербанили среди прочих, даже и Шекспир и К°), тогда скорее всего вы будете говорить о символической идентичности, об осуществлении публичных функций, о служебных обязанностях и так далее.

Во время различных официальных церемоний (коронация, инвеститура принца Уэльского) принцы и принцессы наперебой клянутся в чем-то, и, конечно, мало кто всерьез вслушивается в эти клятвы. Но приблизительно они произносят вот что: мы обещаем выполнять свой долг как символические персонажи переднего плана, номинальные руководители нации, защитники государственной церкви, а взамен вы даете нам присягу на верность, часть ваших денег и свое одобрение ad libitum. Тогда как этот больший обет неосязаемой дымкой носится в воздухе, приземленные обыватели больше внимания обращают на обеты поменьше: например, клятву при вступлении в брак, обещание отречься от всех прочих и так далее, данные перед телевизионной аудиторией и священником вышеупомянутой государственной церкви. И что же происходит, когда маритальный формуляр детей Елизаветы II свидетельствует о стопроцентной аварийности? Мы просто вешаем всех собак на прессу? Мы смотрим другими глазами на родителей — теперь уже с неодобрением? Или мы видим в этом королевский эквивалент правонарушения мистера Ламонта, знак того, что семья опрометчиво вылезает за кредитный лимит своей моральной карточки «Лесес»?