Книга Колокола судьбы - Богдан Сушинский

— Ты это видел?!

— И партизаны, что были с ним, тоже убиты. Гранатой накрыло. Корбач успел, а Крамарчук…

— Это неправда! — схватил его за ворот шинели Беркут. — Крамарчук еще стрелял! Я сам слышал, как он стрелял! Майор, прикажи пилоту вернуться! Вернуться и сесть. Его надо вырвать оттуда.

— Моли Бога, что тебя самого вырвали! — яростно огрызнулся совершенно осипшим голосом майор. — Только потому, что твой Крамарчук еще стрелял, мы и взлетели!

31

Когда барону фон Штуберу доложили, что в плен, контуженным, взят Беркут, он поначалу лишь мрачно ухмыльнулся.

— Кто это из вас решил, что ему удалось пленить Беркута? — еще мрачнее поинтересовался он, и, недоверчиво осмотрев Зебольда и Лансберга, почему-то решивших, что о такой вести непременно следует докладывать вдвоем, поднялся из-за стола.

— Не мы лично брали его, — неуверенно объяснил Вечный Фельдфебель, — но…

— Но хотя бы имели удовольствие лицезреть его? — нервно одернул китель гауптштурмфюрер, словно готовился идти извещать о пленении партизанского командира командующего группой армий. А когда Зебольд и Лансберг растерянно переглянулись, произнес: — Я спрашиваю: кто-нибудь из вас, лично, видел Беркута?

— Только что о его пленении сообщили по телефону, из управления полиции, — объяснил Зебольд. — Мы присутствовали при этом в полицейском участке, поскольку выясняли обстоятельства гибели той самой медсестры, что из дота…

— О медсестре потом. Она мертва. Сейчас меня интересует Беркут.

— Русские пытались переправить его через линию фронта. Но, то ли самолет задело осколком зенитного снаряда, то ли что-то произошло с мотором… Словом, пилот совершил вынужденную посадку. Пока экипаж ремонтировал машину, Беркут и еще несколько человек прикрывали его, лежа на гребне долины. Взрывом гранаты его контузило. Еще один партизан был обнаружен смертельно раненным в живот, другой — убитым. Самолет взлетел без них.

Гауптштурмфюрер снова мрачно осмотрел обоих. Вплоть до грязных сапог. На сапогах он задержал взгляд особенно долго, как фельдфебель, осматривающий солдат-первогодков, прежде чем разрешить им отбыть в увольнение. Между тем в этой деревне грязь и сырость были везде: на дороге, у которой они оставили свои машины, чтобы принять участие в карательной экспедиции против еще одного «запартизанившегося» поселка; на телах убитых, лежавших сейчас чуть ли не в каждом дворе; и даже здесь, в кабинете директора школы — единственной, как его уверяли, чистой комнатке в этом довольно большом двухэтажном здании.

Все, что здесь было когда-то из мебели, жители окрестных домов порастаскали и, очевидно, сожгли. Гауптштурмфюреру был предоставлен единственный уцелевший, принесенный откуда-то из подвала, шаткий стул, на котором он восседал уже целый час, ожидая, когда во двор школы приведут особо оголтелых пособников партизан, подпольщиков и бывших активистов. Именно в школе он и намеревался их сжечь, вместе с тем духом, которым они прониклись в ее стенах. А что, в этом есть что-то от высшей справедливости. Причем справедливости уже не столько вооруженной борьбы, сколько борьбы идей.

— Где он теперь находится?

— В полицейском управлении, в Подольске, — первым отреагировал шарфюрер Лансберг. — Звонили оттуда. Там знают, что вы на акции и что эта информация может заинтересовать вас.

— Не отвлекайтесь, — поиграл желваками Штубер. — Отвечайте только на мои вопросы. Что конкретно сказал человек, звонивший сюда?

— Схвачен партизан. Командир. Назвал себя Беркутом. И был опознан как Беркут. Никаких документов при нем не оказалось. Сверили с фотографией на листовке, выпущенной по поводу ареста Беркута.

Штубер кивнул. Он помнил об этой листовке. На выпуске ее настояло командование полиции, чтобы поднять дух своего воинства и лишить надежды тех, кто все еще верил в Беркута, как в спасителя душ. Но оказалось, что с агиткой они тогда явно поспешили. Впрочем, в ней не говорилось, что Беркут казнен. Речь шла лишь о том, что он схвачен, а банда его уничтожена.

— На сей раз он сам назвал себя Беркутом, — напомнил ему Зебольд, словно оправдываясь за то, что вынужден докладывать, упреждая сомнения своего командира.

— Именно это и настораживает.

— Называть себя Беркутом, находясь в руках полиции, может только самоубийца. Кому-кому, а полицаям есть что припомнить этому лейтенанту, — поддержал его Лансберг.

— Капитану, — уточнил Штубер.

— Простите? — наклонился вперед Лансберг, не отрывая вытянутых рук от бедер.

— Капитану, мой дорогой «магистр», капитану. Пока мы тут все дружно ловим Беркута и расстреливаем, русские повышают его в чине. И наверняка одаривают всяческими революционными наградами.

Барону еще подумалось, что коль уж Беркут дослужился до капитана, то ему сам Бог велел стать хотя бы штурмбаннфюрером. Но не говорить же об этом вслух!

— Так точно: капитану.

— И все же бред какой-то, фельдфебель. Самолет, вынужденная посадка… Самолет взлетает, а Беркут, подняв руки, сдается на милость полиции… Вы-то сами верите всему этому?

— Но если это не Беркут, тогда… Тогда нам снова попался тот сержант, которого мы в свое время так и не распяли? — сказав это, Зебольд укоризненно посмотрел на Лансберга. Словно это он решил вместо сержанта Крамарчука распять какого-то фанатика, бросившегося в бой с одним патроном в магазине трехлинейки.

— Вот именно, — оживился Штубер. И впервые лицо его прояснилось. — Опять этот «нераспятый сержант»! — расхохотался он, как человек, нашедший остроумный ответ на вопрос, который еще несколько минут назад казался ему неразрешимым. — Лансберг, быстро в полицию! Пусть старший свяжется с управлением и скажет, что я даю им на допрос еще три часа. Но не усердствовать. Три часа им и на допрос, и на суд. Через три часа этот партизан должен быть передан в наши руки. С гестапо я согласую.

Шарфюрер отрешенно как-то посмотрел на Штубера, помедлил, словно опасался, что, как только он направится к двери, гауптштурмфюрер тут же отменит свое решение, и, забыв произвести привычное «яволь», не по-солдатски засеменил к двери.

— Где водитель, Зебольд? Готовьте машину. Через десять минут выезжаем.

Спускаясь на первый этаж, Штубер увидел лейтенанта из охранного батальона, который вел рослую, по-настоящему красивую девушку. Из-под старого пухового платка ее выбивалась прядь густых золотистых волос.

— Воюем, лейтенант?! — язвительно поинтересовался он, когда офицер-охранник остановил возле него конвоируемую.

— Это партизанка, господин гауптштурмфюрер, — багрово покраснел лейтенант. Ему не хотелось, чтобы эсэсовец воспринял его появление в обществе этой девицы как прогулку.

— Вот как! Все-таки вам удалось найти в этом поселке партизанку?! Я-то думаю, почему вы так долго переворачиваете здесь все вверх дном.