Книга Опаленные войной - Богдан Сушинский

«А может, вообще не стоит передавать его… этот привет? — вдруг усомнился Громов. — В конце концов, мало ли кто может интересоваться ее судьбой. Да, но этот парень — “не мало ли кто”, и ты это прекрасно знаешь», — возразил себе лейтенант, твердо решив самому навестить Марию.

— Товарищ лейтенант, смотрите: птицу поймал, — предстал перед ним за дверью командного пункта Каравайный. Он был в совершенно новой, чистой тельняшке с закатанными рукавами, а на голове красовалась форменная фуражка моряка — с «крабом». При его появлении Громову вдруг показалось, что он каким-то образом очутился на подводной лодке, попасть на которую, кстати, мечтал еще с детства.

— Какую еще птицу?

— Сюда залетела. От осколков, видно, спасалась. Считайте, что ворвалась через амбразуру, опередив охотника.

Громов смотрел на напыжившегося, затаившегося в широких ладонях Каравайного птенца-вороненка и, казалось, ничего не понимал. Над дотом и вокруг него витает смерть. После каждого разрыва снаряда кажется, что следующего удара уже не выдержат ни скальная порода, ни бетон. А этот птицелов горемычный, видите ли…

— Похоже, вам нечем заняться, механик. Станьте у амбразуры рядом с Абдулаевым, поучитесь, как вести себя в бою.

— Да сам я птиц не люблю, просто, хотел…

— К амбразуре! — не пожелал дослушать его лейтенант. — Немедленно — к амбразуре!

— Извините, если что не так, — стушевался Каравайный. — Показать хотел — вот и все.

— Не заставляйте меня повторять, — почти прорычал Громов. — В отсек к Абдулаеву. И вести бой. А ворон… Твой ворон тебя еще найдет! — мстительно крикнул он вслед механику. — Черт знает что происходит. Не гарнизон, а сборище птичников.

* * *

Марию он разыскал в маленьком, примыкающем к санитарному блоку отсеке, который служил и медпунктом и жильем санинструктора. Это был единственный более-менее уютный, но в то же время запретный уголок подземной крепости, заглядывать в который решались немногие и лишь в самом крайнем случае. Только здесь ошеломляюще пахло йодом, одеколоном и чистыми простынями. Только здесь во всем пьяняще чувствовалось присутствие женщины — такой же, как и все они, мужики, обреченной, но все так же, по-земному, по-мирному недоступной.

Прежде чем что-либо произнести, Громов взял со столика статуэтку, всмотрелся в ее лик и сверил с оригиналом. Медсестра едва заметно улыбнулась. И сразу же лицо той, рожденной резцом и деревом, «Марии» тоже просветлело.

— Уж не ревнуешь ли, комендант? — Мария сидела на топчане. Рядом лежало несколько разостланных, постиранных ею бинтов. Один из них медсестра старательно сматывала в виток.

— Пока нет. Не было повода.

— Так уж и не было? — лукаво улыбнулась санинструктор.

— Значит, не проявил бдительности.

— Признаю, признаю, в этом не было необходимости.

— В принципе, я не ревнив.

— Слава тебе господи! О таком, неревнивом, любая женщина мечтает.

Громов поставил статуэтку на столик и, присев на лежак, повел пальцами по ее щеке, подбородку. В какое-то мгновение Громову показалось, что, слегка повернув лицо, Мария коснулась губами его пальцев, однако он так и не понял, произошло ли это на самом деле. Возможно, только почудилось.

В этот дальний, расположенный в глубине скального склона долины уголок дота эхо взрывов почти не долетало, и Громов с признательностью подумал о людях, которые создавали этот каземат. Все-таки раненые могут чувствовать себя здесь в относительной безопасности.

— Нравится тебе здесь? — перехватила его «экскурсионный» взгляд санинструктор.

— Если только не представать в роли пациента.

— Вне этой роли, конечно.

— Почему-то не решаюсь заходить сюда. Как язычник — в христианский храм.

— И хорошо, что не решаешься. Но… Только здесь и можно дать передышку уставшей душе. Отдохнуть от взрывов, от страха.

— «Дать передышку уставшей душе…» Хорошо сказано, Мария.

— Но ты-то не решаешься приходить, — напомнила она, хотя именно за это только что похвалила его.

— Решился, как видишь, — Громов снова провел пальцами по ее лицу, отодвинул прядь волос, задержал руку на плотно охваченном солдатской гимнастеркой плече.

Почувствовав, что лейтенант может не сдержаться, она тотчас же отодвинулась и, ткнув ему в руки конец бинта, начала старательно сворачивать его.

— Ты вот не решаешься, а Крамарчук уже несколько раз врывался сюда. По ночам.

— Да ты что?! — приподнялся от удивления Громов. — Крамарчук? Врывался?!

— Ты об этом разве не знаешь? Тогда извини. Ради бога, извини, — приложила свиток бинта к груди Мария. — Я считала, что Петрунь рассказал тебе, и только поэтому… Чтобы не подумал, что скрываю от тебя, устраиваю себе свидания.

— И он… что?..

— Нет-нет-нет! — резко прервала его Мария. — Ничего серьезного. Поговорили, пошутили. И прогнала. Я ведь думала… А Петрунь, молодец, не выдал.

Андрей дождался, пока медсестра свернет бинт. Молча выдержал эту пытку, пока она скрутит еще два рулона. Мария умоляюще посмотрела на него, но тоже стушевалась, не зная, как нарушить тягостное молчание.

— Крамарчук… Тоже мне… — наконец прорвало Громова.

— В последний раз, уходя, он сказал: «Гнать тебя надо, доктор Мария. Вместе с комендантом укрепрайона, который выдумал тебя в этом доте. По мне, так в бункере этом анафемском должен быть один закон: или всем, или никому».

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — неожиданно резко отреагировал лейтенант, поднимаясь и мрачно переводя взгляд на сейф с медикаментами.

— Сама не знаю, — нисколько не смутилась Мария. — Наверное, потому, что слишком уж редко вижу тебя. Любую глупость готова говорить, лишь бы ты подольше задержался, лишь бы оставался рядом. Только потому и заговорила о набегах Крамарчука, а не для того, чтобы поссорить вас. Поэтому и прошу: Крамарчуку о нашем разговоре ничего не говори. Все мы в таком положении… Не хватало еще только разругаться.

— Договорились. Не буду. — Громов был признателен ей уже хотя бы за то, что избавляет его от необходимости выяснять отношения с сержантом. Вот уж действительно не время. — Кстати, тот парень, бродячий монах, который статуэтку тебе подарил…

— Ну?.. — насторожилась Кристич, тоже поднимаясь. — Что с ним?

— Да пока ничего. Прорвался к сто девятнадцатому доту и продержался в окопчике до тех пор, пока сержант Вознюк не выяснил у меня, жива ли медсестра Кристич. Кажется, он и прорвался к нему только для того, чтобы спросить о тебе. Пробиться сюда, очевидно, уже не смог, не получил разрешения! Он ведь теперь в армии. Впрочем, может еще попытается.

— Но он… он-то жив? Я спрашиваю: он жив?

— Сержант сказал, что «ушел наверх». С ним было еще несколько парней. Вырвался из окопа и ушел по склону на гребень. Вот все, что я знаю.