Книга Князь ветра - Леонид Абрамович Юзефович

— Почему вы так думаете?

— Это долгий разговор.

— А если вкратце?

— Хорошо, вот вам экстракт. Найдан-ван был буддист, а буддизм отрицает существование бессмертной души. Не признается и присутствие в мире дьявола, каким мы его себе представляем. Иными словами, продавать князю было, во-первых, нечего, во-вторых, некому.

— Тогда что же побудило его принять крещение?

— Подарки, — просипел Довгайло. — От наших бурят он мог слышать о подарках, получаемых знатными инородцами при переходе в православие.

— Как-то не вяжется с его образом.

— С образом Намсарай-гуна — да, но Найдан-ван был другим. -Если верить Каменскому, — заметил Зейдлиц, — самым ценным из даров был самовар. По-вашему, из-за самовара он изменил вере предков?

— Это с вашей, ротмистр, точки зрения. С точки зрения Найдан-вана, никакой измены тут нет. Буддизм — самая терпимая из мировых религий. Поскольку, как учил Будда Шакьямуни, все в мире не более чем иллюзия, вы можете быть буддистом и одновременно синтоистом, иудаистом, лютеранином, магометанином, кем угодно. Абсолютно не возбраняется.

— Но неужели причина только в самоваре?

— Ну, не только. Найдан-ван был буквально потрясен чудесами западной цивилизации, а крещение, вероятно, казалось ему чем-то вроде магической процедуры, в результате которой человек автоматически обретает умение читать топографическую карту, управлять паровозом или играть на рояле. Я утрирую, но что-то в этом духе.

— М-да. Звучит не слишком убедительно.

Зейдлиц вынул из кармана конверт и со значением помахал им перед собой;

— Пожалуйста, потише, господа! Прошу внимания! Вот это письмо поступило вчера в редакцию «Голоса».

— Вчера? — переспросил Иван Дмитриевич.

— Да, но уже после того, как вы там побывали. Пишет некто Павлов, лицо в этом деле совершенно постороннее, хотя вполне реальное. Сегодня я с ним встречался. Все здесь написанное он готов подтвердить под присягой.

Зейдлиц попросил налить себе полчашки чаю и лишь затем продолжил:

— Читавшие статью Зильберфарба помнят, я думаю, что кучер в маске пытался застрелить Каменского вечером двадцать пятого апреля, около девяти часов. Так оно и было, жители близлежащих домов свидетельствуют, что слышали выстрел. А позднее, во втором часу пополуночи, то есть уже двадцать шестого апреля, этот Павлов проезжал по Караванной и обратил внимание на карету с черным клеенчатым верхом, без фонаря, с кучером в маске. Не будь этой маски, он и не запомнил бы, что карета остановилась возле дома с вывеской табачной лавки внизу. Кучер спрыгнул с козел, распахнул дверцу. Из нее вышел человек, чье лицо Павлов рассмотреть не сумел, и оба они скрылись в подъезде.

Это Иван Дмитриевич и предполагал, но ничем не выдал своего удовлетворения. Остальные тогда лишь все поняли, когда вдова тихо сказала:

— Петр Францевич, это же ваш дом… Почему вы молчите?

— Что ты хочешь от меня услышать? — не сразу ответил Довгайло. — Что я не убийца? Что эти люди в масках не имеют ко мне отношения? Мы знакомы много лет, неужели я должен оправдываться перед тобой? По-твоему, я похож на фанатика, приговорившего Колю к смерти?

— Никто пока не предъявляет вам таких обвинений, — вмешался Зейдлиц. — Но в доме, где вы живете, один подъезд, и я констатирую, что эта карета с кучером в маске остановилась возле него. Хотелось бы знать почему.

— Понятия не имею.

— Значит, в ней сидели не вы?

— Не я.

— А на козлах?

— Послушайте, дорогой мой, мне шестой десяток…

— Может быть, — перебил Зейдлиц, — той ночью эти двое были у вас в гостях?

— Почему вы думаете, что у меня? У нас есть соседи.

— Прежде чем прийти сюда, я поговорил с вашими соседями. Они все отрицают, и у меня нет оснований не верить им.

— А не верить мне у вас есть основания?

— Я хочу взглянуть своими глазами. Дайте мне это письмо, — потребовала Елена Карловна.

Пока они с мужем читали его щека к шеке, Иван Дмитриевич еще раз пересчитал торчавшие из чашек чайные ложечки. На четырнадцать человек их было одиннадцать серебряных, в том числе у него самого, и три оловянных.

— Почему, — шепотом спросил он у вдовы, показывая ей свою ложечку, — таких у вас одиннадцать?

— Господи, да какая вам разница!

— Странная цифра. Обычно бывает шесть или двенадцать.

— Их и было двенадцать. Одна потерялась. Елена Карловна прочла письмо быстрее мужа.

— Успокойся, — сказала она, беря его под руку, — это провокация. Им просто не терпится лишить тебя кафедры. Они не могут простить тебе, что после прошлогодних студенческих волнений ты отказался подписать…

— Ошибаетесь, мадам, — прервал ее Зейдлиц.

— Но это же бред! Мой муж дружил и с отцом Николая Евгеньевича, и с ним самим. Зачем бы он стал убивать его?

— И правда, ротмистр, зачем? — спросил Шахов.

— Затем, что Каменский знал тайну гибели Найдан-вана.

— Какую тайну? Не мог же, в самом деле, этот монгол умереть от сердечного приступа при виде Мефистофеля, который явился торговать его душу!

— Причем никто ничего не знал, кроме Петра Францевича и Николая Евгеньевича, -подхватил Тургенев, — Вы ведь к этому клоните?

— Близко к тому, — согласился Зейдлиц.

— Тогда я солидарен с госпожой Довгайло. Это бред.

— Я сказал, близко, Иван Сергеевич, очень близко, но все же не так. Дьявола здесь, конечно, не было. Если бы мне пришло в голову допустить нечто подобное даже в качестве рабочей гипотезы, я бы не служил там, где имею честь служить. Такого рода экстравагантность у нас не поощряется. Но вся штука в том, что доктор, осматривая труп Найдан-вана, обнаружил у него на пальце свежий порез, как у Намсарай-гуна в «Театре теней». Так записано в протоколе, да и кончик пера, смею думать, тоже был в крови, просто в тот момент никто не обратил на это внимания. Следовательно, в ту ночь князь принимал у себя кого-то, кто знал о его планах сделки с дьяволом и мог сойти за покупателя. Кто-то там все-таки был! Да, был, и вы, господин Путилин, отлично знаете кто. Не правда ли?

В ответ Иван Дмитриевич в той интимной манере, с какой ссылаются на секретную служебную инструкцию, процитировал;

— «Один из лам уверял меня, что при моем знании буддийской философии и умении сосредоточиться на абстракциях я тоже мог бы попробовать себя в искусстве создания тулбо…»

В паузе Рибо спросил:

— Как вы сказали? Тулбо?

Не отвечая, Иван Дмитриевич закончил цитату: