Книга Кремлевский кукловод «Непотопляемый» Сурков — его боятся больше, чем Президента - Лев Сирин

стоять допоздна

одному против стаи теней.

И подан волшебный знак

тебе, тебе, но не мне.

Сердце мое, неси мою талую кровь

к лучшему месту под солнцем,

к лучшей мечте под дождем.

В нашей глуши,

кроме нас, ни души.

Сердце мое, не спеши.

Все здесь и так твое!

Время мчится со скоростью тьмы,

обгоняя и память, и свет.

Но кто там (кажется, мы)

впереди на тысячу лет?

И пока не настигла нас боль,

забери мою долю небес.

И больше дай тебе бог,

не мне, не мне, но тебе.

Отче нош

Я бы хотел, как в детстве,

зарыдать над бездомным котенком

и в воскресное утро воскреснуть,

чтоб обнять тех, кто любит меня.

Я бы хотел вместе с песней

пробежать по дороге звонкой,

чтоб найти на серебряных струнах

дивный отблеск былого огня.

Я бы хотел растаять

и разлить свое талое сердце

по твоим безымянным пустыням

мелодичным пасхальным дождем.

Я променял бы вечность

на улыбки, тюльпаны и свечи,

чтоб сиял на обочине ночи

освещенный для праздника дом.

И прошу за всех,

и за тех, кто там,

и за тех, кто здесь.

Ясный Отче наш,

хлеб насущный наш,

свет насущный наш,

смех насущный наш…

Даждь нам днесь.

Паук

Всегда при деле, молчалив и скромен,

я строю терем из горящих бревен.

Себе на радость в этот жаркий терем

я буду прятать краденых царевен.

Мои братья — кто в дури, кто в коме,

мой бизнес — охота на мух.

Я — редкое насекомое,

почти незнакомый науке паук.

Я сделан

из чужого тела,

но я не болен,

просто так устроен.

Всегда в засаде, вежлив, но упорен,

мычу не в стаде и молчу не в хоре.

Ведут все двери, речи и причины

в мой красный терем в центре паутины.

Ты бы видел

Ты бы видел, как ветер,

ветер жадной мечты, пришлый с дикого поля,

терпко пахнущий жизнью,

гонит стаю соцветий

по зыбучим пескам раскаленного полдня

к обмелевшему ливню. Ты бы видел, как солнце

выкупает весну из татарского неба.

Ты бы знал, чем оплачен

этот май, — ты бы понял,

как печаль высока, как несбыточна нежность.

Ты запел бы иначе.

Ты бы вдруг обнаружил

пепел над головой и огонь под ногами.

Ты сбежал бы из дома,

чтобы спрятаться лучше,

захлебнуться не здесь и не теми слезами.

И пропасть по-другому.

Приложение № 3

Фрагменты романа Натана Дубовицкого «Околоноля» [Gangsta fiction]. М.: Русский пионер. Спец, выпуск. Библиотека «Русского пионера», 2009

Стр. 7

«Очнулся он в отделении милиции.

— Вами убит человек, — заявила милиция.

— Я не убивал, — протрепетал Виктор Олегович.

— Да не вы убили, а вами убили, — внесла ясность милиция и отпустила Виктора Олеговича.

Но он не ушел. Поселившись в тюрьме, он вел себя тихо, давал показания с удовольствием. Особенно понравился ему следственный эксперимент, когда лимитчик, показывая, как все было, брал Виктора Олеговича, поднимал над собой и медленно опускал туда, где когда-то стоял ныне покойный студент.

После был суд, в ходе которого завернутые в полиэтилен студенческий нож, сломанный стул, сосредоточенный Виктор Олегович и разбитая пивная кружка фигурировали в качестве вещественных доказательств. Лимитчику дали восемь лет. Виктору Олеговичу пришлось расстаться с тюрьмой и уютной профессией вещдока.

Выйдя из зала суда, Виктор Олегович избежал возвращения в двухкомнатную деспотию московской прописки и поселился в неразборчивой роще за кольцевой дорогой.

Там он жил поначалу философом, но из-за стужи и скудости ягодного рациона постепенно одичал и стал совершать набеги на окрестности мясного пропитания ради. В самые угрюмые ночи длительных зим не брезговал и человечиной. Последствиями этого злоупотребления явились рога, клыки и обильная шерсть, а по некоторым сведениям, и хвост, которыми одарил Виктора Олеговича господь, по доброте своей заботясь о выживании всякой твари в несносном нашем климате».

Стр. 24

«Имена не пахли, не толкались, не чавкали. Бытовое оборудование жизни — плотное нагромождение жести, плоти, жилистое, жиром пузырящееся, железное на вкус, полуразмороженное мясо дикой москвы, которым питались его силы, из которого он был сделан, вернее, его повседневная поверхность, обыденная оболочка, — тщательно отслаивалось Егором от глубокой высоты мироздания, где в ослепительной бездне играли бесплотные, беспилотные, беспутные слова, свободные, сочетались, разбегались и сливались в чудесные иногда узоры.

<…>

Вкус его и его знания были странны, он очень скоро увидел сам, насколько одинок и начисто исключен из всех человечьих подмножеств. Удивительным образом то, что он считал собой, замкнуто было как бы в ореховой скорлупе, помещалось со всей своей необъятностью в этой скорлупе, скребло ее изнутри и не могло выбраться наружу. Снаружи разгуливали его тени, его куклы и представления, управляемые к тому же в большей степени зрителями, обитателями внешнего пространства, нежели им самим.

Про себя думал, что устроен наподобие аутиста, развернутого почти целиком внутрь, только имитирующего связь с абонентами за границей себя, говорящего с ними подставными голосами, подслушанными у них же, чтобы выудить в окружающей его со всех сторон бушующей москве книги, еду, одежду, деньги, секс, власть и прочие полезные вещи.

Уверен был, что божественный мейнстрим истинного знания довольно пустынен и малообитаем, что в его потоке люди попадаются редко, напротив, человечина гуще и наваристей как раз на обочинах божьего промысла, и граждане охотней теснятся в темной тине у загаженных берегов, держатся мелких мест, роятся где помутнее среди сплетен и суеверий, и калачом их не выманишь оттудова на середину, где свободно и спокойно течение белого света».

Стр. 44

«Зазвонил телефон благочестивым пасхальным рингтоном соловецких колоколов. Аппарат работал прямо в парной, сделанный на заказ, жаростойкий и влагонепроницаемый с автоохлаждающейся трубкой и клавиатурой.

— Але?