Книга Дома стены помогают - Людмила Захаровна Уварова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это точно, большой, — повторила Пастухова. — Потому как дружили мы с тобой, можно сказать, всю нашу жизнь.
Оборвала себя. Вдруг снова, как наяву, увидела Настины безумные испуганные глаза, голые ее плечи, по которым рассыпались ржаво-коричневые волосы, и его, мужа, растерянного, не могущего выговорить ни слова.
— Слушай, — спросила она. — А ты про него что-нибудь слышала?
— Про кого?
Пастухова замялась.
— Ну, про этого, твоего ли, моего ли, даже не знаю, как и назвать…
— А-а, — сказала Настя, — про Яшку-то? Нет, ничего не знаю, как уехал тогда, так словно в воду канул…
— И я не знаю, может, его и в живых-то нету…
Пастухова встала из-за стола, подошла к печке, прижалась к ней спиной.
— Красивый он был…
— Красивый, — согласилась Настя.
— Бывало, выйдешь с ним на улицу, так веришь ли, какая бы баба ни встретилась, ни одна не пропустит, глянет на него.
— Ну, а он что? — спросила Настя.
Пастухова коротко засмеялась.
— А ему что? Будто сама не знаешь, ему лишь бы баба была, новая да свежая…
Настя промолчала, потом спросила:
— Ты только не обижайся, Полина, вот если бы он тебе теперь повстречался, как бы ты с ним?
— Как? — переспросила Пастухова, на минуту представила себе: открывается дверь, и входит он, Яшка. Глядит на нее молча, глаза блестят, на щеке ямочка.
— Я бы его первым делом сюда усадила, на твое место…
— Да ну?! — удивилась Настя. — И ни о чем бы не спросила?
— О чем же спрашивать?
— Ну, хорошо. А простила бы?
Пастухова подумала, сказала:
— Что ж, столько лет прошло…
Взглянула на печальное Настино лицо, на старые, в морщинах и узлах Настины руки и, удивительное дело, не ощутила в своем сердце ни обиды, ни горечи.
Словно все это было с кем-то другим, а не с нею.
И она сказала искренне, радуясь тому, что нисколько не кривит душой:
— Хватит о нем, Настя. Что было, то сплыло. Я ни на него, ни на тебя зла не держу…
Настины глаза просветлели.
— Тогда давай налей еще немножечко…
Обе выпили, закусили кулебякой.
— Я тебе фотокарточки принесла, — сказала Настя.
— Какие такие фотокарточки?
Вместо ответа Настя взяла свою хозяйственную сумку, стоявшую возле ее стула, вынула из нее толстую пачку, обернутую в газету. Отодвинула от себя тарелки, чашку с налитым чаем.
— Очки у тебя имеются?
— Без очков покамест управляемся, — горделиво ответила Пастухова.
Легли на стол фотографии, весь угол стола заняли, разные, большие, средние и совсем маленькие, паспортные.
Пастухова глядела на них, не говоря ни слова. Показалось, что снова все прожитые годы один за другим прошли чередой перед нею, будто повернула она на дорогу, ведущую назад в прошлое…
Вот она сама, совсем еще молодая, нескладная, в клетчатом вискозном платье стоит возле дерева в Нескучном саду. Улыбается, щурит глаза от солнца. А чему, в сущности, улыбается?
Да ничему. Молодости своей, беззаботности, бездумности…
Вот она вместе с Настей идет по Шаболовке, аккурат мимо булочной. Это их тогда Паша, Настин муж, заснял.
Настя — красивая, пышноволосая, губы сочные, яркие. Она, Пастухова, взглянула на нее, да так и забылась, загляделась.
В этот самый миг Паша и щелкнул своим фотоаппаратом.
Пастухова разглядывала карточки, близко поднося к глазам, и видела себя то молодой, то постарше; твердело, становилось все более жестким ее лицо, углублялись складки на лбу, на щеках.
Вот еще одна фотография, они сидят рядом, все трое — она, ее муж и Настя.
Пастухова сразу же вспомнила все, как было.
Они с мужем приехали тогда к Насте, на Шаболовку, в гости.
Стоял уже октябрь, часто моросил дождик, но временами ни с того ни с сего ненадолго выглядывало солнце.
Сидели они в ту пору во дворике, окружавшем Настин дом, на лавочке. Настя посередине, она с мужем по бокам, и еще рядом старуха-соседка Прасковья Сергеевна.
Словно чужую разглядывала Пастухова себя, свои маленькие, глубоко сидящие глаза, стиснутые губы, гладко зачесанные со лба на затылок волосы.
До чего, и в самом деле, нехороша, непривлекательна была она, как отличалась от яркогубой, красивой Насти…
И муж Пастуховой, откинув голову назад, казался таким веселым, уверенным в себе, решительно не подходящим ей, Пастуховой…
Ей вспомнилось, как начальник цеха, где работал муж, языкастая баба, как ее звали, позабыла, не раз, встречаясь с Пастуховой, замечала:
— Нет, не пара вы с Яшей. Совсем не пара…
Пастухова оторвалась от фотографии.
— А где Петина последняя карточка, с фронта?
— С фронта он нам ничего не прислал, только вот эта осталась, перед самой войной снялся…
Настя отыскала Петину довоенную, лицо круглое, чистое, фуражка набок, яркие, как у нее самой, губы улыбаются…
— Вот она…
— Вижу.
Пастухова долго, пытливо разглядывала Петино лицо, потом аккуратно сложила все фотографии, словно карты в колоду.
Если разбросать карты — разлетятся в разные стороны. Так и с теми, кого снимал некогда Паша.
Пастухова взглянула на Настю, неожиданно для себя сказала:
— А я тебе раньше завидовала…
— Знаю, — спокойно согласилась Настя.
— Откуда ты знаешь?
— А ты разве скрывала, что завидуешь?
Пастухова подумала немного.
— А что, нехорошо, когда завидуют?
— Чего ж хорошего…
Настя взяла кусочек кулебяки, отломила корочку.
— На пенсию не собираешься?
— Нет, — отрезала Пастухова. — Я еще в своей силе, зачем мне пенсия? Меня знаешь как на работе все ценят? Да ты была ли когда в нашем музее?
— Не помню, — ответила Настя, но Пастухова сразу поняла: не довелось Насте побывать в музее.
— Я тебя поведу, — сказала уверенно. — Я тебе все как есть покажу и объясню. Там у нас такие ценности хранятся, что ни за какие деньги во всем мире не купишь!
— Надо думать! — вяло согласилась Настя.
Но Пастухова уже не слушала ее. Привычное возбуждение, когда речь заходила о музее, о несметных сокровищах, которые хранились там, охватило ее.
— Я тебе Давида покажу, ты такого мужика, скажу по чести, отродясь не видела!
— Мне это теперь ни к чему…
— Глупая ты, Настя, — сказала Пастухова, — даже жалко глядеть на тебя, до того глупая…
— Чем же это я глупая? — необидчиво спросила Настя.
— Да всем. Что я тебе, этого самого Давида сватаю, что ли?
— Ладно, — сказала Настя. — Так и быть, пойдем поглядим на твоего Давида.
— Никакой это не мой Давид, это статуя, понимаешь? — сказала Пастухова.
— Понимаю, — ответила Настя. — Отчего ж не понять.
Помолчали немного. Потом Пастухова сказала:
— А я теперь очень даже довольна, что никогда не была красивой.
— Почему так?
— Была бы красивой, самой бы себе завидовала,
