Книга Один в поле – не один - Иван Солин

и остальные со временем уразумеют да последуют. А пока пусть так. Ну а то что барин в войско своё не гнушается нашего брата принять, кто сам желание изъявил, так то дело великое! Праведное даже. Для защиты ведь рубежей от исчадий адовых. Ну и из холопов в отроки, а то и бояре(мечтательно) — тоже лепо. Вельми. На такое, вона, почитай сотня душ охочих людишек из Тулы вместе с тобой приплыли в останний раз. Оно-то, конечно, кто мастеровой, кто землепашец, но немало и намеренно в дружину пограничную поверстаться возжелавших. Ага, как увидали отправившегося в этот раз вместе с купцами Андрейку сына Михайлова, каким нынче он мо́лодцем стал, хотя был ведь задрипанцем распоследним, так тоже решили счастье попытать да охотнее стали идти под руку господаря земель здешних. Отец Афанасий, опять же, благословлял всех охочих, також в Тулу по делам сплававши. Вот!

— Так это, с увечными и убогими-то как? Отчего все целёхоньки стали? Да и лошадки уж больно ладные у личной дружины боярина, хотя что в прошлый, что в этот раз цельную баржу вони одной привезли, прасти Господи. А?

— Про лошадей — то не нашего ума дело. А про шрамы свои и руку увечную, я тебе так скажу. Эм, вот когда покажешь себя надежным и достойным, поработав справно, тогда и узнаешь! Глядишь, и у тебя от шрамов ни следа не останется. С Божьего благословления и по воле Его(перекрестившись). Так что рожу-то не корчь, нет тут происков лукавого. Всё ведь на пользу правововерным и на погибель порождениям нечистого. Грех жаловаться. Вон, хе-хе, срамная Дунька так и вовсе понесла, хотя никак не могла, оттого-то и вдовушкой весёлой перебивалась. Теперича вот думаем — кто же? Но деток тут не забижают. Барин и вовсе привечает, потому пообещал дуре гулящей поставить на ноги ейного мальца, коли, даст Бог, родится и выживет. Сказал, мол, сами-то они не смогут дать потомство, но нашим деткам завет оставят. Да. И самих уму-разуму научив да диковинками поделившись, и следующим пришлым мудрость передать наказав. Во как!

— Диковинками?

— А чем тебе ни диковинка лампа яркая да не вонючая? А пила, вон, отцом Афанасием признанная делом богоугодным и к зубьям нечистого касания не имеющая. А топоров в достатке, как и прочего инструмента, вплоть до иглы! А посуда, а плита из свинского, кажись, железа, а печь дюже справная, которая в зиму, как сказывают, греть должна знатно. Что, мало диковинок? А дом(с восторгом)! Рази ш видывал ты чудо такое когдась, а? Молчишь?

— Чёй-то молчу? И не молчу! Токмо странно это всё. Не по-людски! Что за одёжа такая, коей игла и не касалась? Что за бревна в венцах изб? Как их можно одной рукой поднять, когда в обхвате они не меньше тех, вон, кои рубим? Что за сила неведомая их такими ровными да гладкими сделала, еще и формы такой, эм, строгой? Ну, угловатые и сразу с готовыми пазами, явно ведь не топором вынутыми, а как положишь их, так и конопатить не треба, ибо без единой щелочки выходит. Да еще и избы эти странные, небывало высоченные да как по линеечке в посаде не по дням, а по часам вырастающие. А огроменные терема эти невиданные, на холме кои! А стена вокруг них! Больше толстая, чем высокая, да с зубами этими жуткими вместо башен, — указав на бастионы, продолжал обличать разошедшийся новичок. — И всё серое! Словно костяное(поёжившись). Где, справшивается, дерево то, что мы, вон, валим да стягиваем к сараю тому здоровущем, в коем оно бесследно пропадает, но заместь него эту чертовщину выкатывают, а? А окна(с надрывом)! Отчего они такие прозрачные да огроменные, едва не в аршин, и при том не бьются! Про прям чудеса с исцелившимися калеками да лошадьми я уж говорил, а про мертвячину эту(перекрестившись), что бревна тягает, и говорить ничего не надо. Всё и так видно! И как только серой не воняет, да черти промеж домов не бегают(сплюнув).

— Эка ты заговорил, — впервые за всю беседу открыл рот сухой крепыш с длинной бородой. — Ну да не ты первый, паря, кто тут разнюхивает. Держи его, робяты. На первый раз пожалеем и живота лишать не станем, а просто поколотим крепко. Да и к полицмейстеру не сведём. Жалко дурня — уж больно усердна госпожа Махт. Злая, как ссс...

— Вот-вот, старательная она, — не дал ляпнуть лишнего широкобородый, пока жидкобородый открывал-закрывал рот, как та рыба. — Нашла себя девонька. Прям работа ее мечты. Мда.

— А то! Как Кумандор сказывал. Кожному по потребе даётся, но за то и со всякого от умений его спрашивается! — с важным видом озвучил длиннобородый.

— Добре сказано, — поддержал собеседника широкобородый. — Неначе в писании.

— П-пусти...

— Не трепыхайся, паря, — сильнее сжав, порекомендовал широкобородый.

— Ага, не дрыгайся. А науку впитывай. Ну и решай заодно, в чём ты мастак. А коли окромя вынюхивания ни в чем не мастер, то тогда уж сам иди к госпоже полицмейстеру. А она решит, свести ли к барину. Ему, может, и сгодится такой, хе-хе, шустрый.

— Что здесь происходит? — примчал посыльный от глазастого обер-лейтенанта, который заметил возню бородачей на опушке рощи.

— Так это... Ну, непонятливый. Вот.

— Спасите...

— Тихо, паря, — вмешался в беседу длиннобородый, не стушевавшийся как его приятель. — Тут дело такое, господин служивый, новенький, этот вот, перепутал работу, которую сам же и выбрал. Видать, не к тому душа у него лежит, но советам старших не внимает. Вот и решили обчеством: на первый раз разъяснить по-понятному для него. Вы не подумайте — ничего более.

— Дело ваше, но напомню, что при выходе на работы, как и при возвращении с них, учётчик фиксирует состояние здоровья члена общины, пусть даже и на испытательном сроке. Понятно говорю?

— А то как же. Розумеем, чай не из дикого лесу.

— Ну так вот. И если «непонятливому» после всего потребуется лечение, то начнется разбирательство. Надеюсь помните, что у нас тут за законностью цепко следят?

— А то как же! Вот и мы хотим дурня этого уберечь от строгости закона, в своем кругу растолковав нерадивому что да как.

— Ладно. Я предупредил. Что б никакого членовредительства. А ты, парень, если считаешь, что тебя несправедливо ущимляют, тогда милости просим к Ирме Махт по прозвищу Ссс...