Книга Сколько стоит рекорд - Борис Маркович Раевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Коля, растерянный, бродил по коридорам угрозыска. Как же так? Ведь все правильно?! Он нервничал.
«Обмозгуем все фундаментально, — приказал он себе. — Главное, без паники».
Так в трудных случаях говорил Андрей Прокофьевич.
Коля размышлял долго, однако не рождалось ни одной новой идеи. Даже самой крохотной. Лишь голова все тяжелела и пухла.
«А на каком все-таки автобусе ездил парень на работу? — подумал он. — На «двойке»? Или «единице»? Впрочем, какая разница?»
Он стал думать о другом, но вскоре мысль, попетляв по каким-то своим извилистым тропкам, опять вернулась к тому же; на «единице» или «двойке»?
Билеты в кошельке — и те, и другие. Что-то настораживало в этом. Что?
«Идут эти автобусы в разные концы города. Значит, на работу ездил только одним каким-то маршрутом. А билеты — и те, и другие. Странно!..»
Если бы один билет или два… Ну, разок куда-то съездил. А тут — система, пять билетов.
— Ой! — вдруг вскрикнул он. Неожиданная догадка кольнула его.
Утром в кабинет к Андрею Прокофьевичу влетел Коля.
— Есть! — улыбаясь, воскликнул он.
Вслед за ним в дверь шагнул парень, русый, курносый, чуть растерянный. Он тоже улыбнулся, но не как Коля — гордо и радостно, а смущенно.
«Так! Среднего роста, плечистый и крепкий», — усмехнулся Андрей Прокофьевич.
— Понимаете, — взахлеб объяснял Коля. — Я задумался: почему у него в кошельке билеты на оба автобуса? Если бы они шли в одном направлении, тогда понятно. Добирается на работу то одним, то другим. А они — в разные концы…
— Ну? — подтолкнул Андрей Прокофьевич.
— Я и предположил: может быть, парень не живет возле этой остановки, а делает тут пересадку?! Ясно? Пересадку! С «единицы» на «двойку» или наоборот.
— Ну?! — заинтересовался Андрей Прокофьевич.
— А автобусы номер один и номер два идут вместе лишь малюсенький участок: по Неве, по набережной Кутузова. Всего две остановки общие: у Литейного моста и Гагаринской. А потом расходятся в противоположные стороны. Мы со стариком дежурили у моста, а я прикинул: парень ведь может делать пересадку и у Гагаринской?! Вполне. Пошел туда — и вот пожалуйста!
— Грамотно! — одобрил Андрей Прокофьевич. Это у него была высокая похвала.
И подумал: «Из Коли, кажется, будет толк!»
Вскоре в кабинете сидел уже и артист. Он жал руку парню, обнимал его, широко и красиво, как умеют только артисты, и в десятый раз рассказывал всем входящим: чуть не попал под колеса, но тут, как молния…
Парень молчал и в застенчивости пощипывал подбородок.
— Почему в стол находок не обратились? — спросил Андрей Прокофьевич, передавая ему кошелек.
Парень пожал плечами:
— Я думал, украли… В автобусе…
«Вечерний Ленинград», оказалось, он не читал.
Вскоре выяснилось: работает он в телевизионном ателье. А вообще-то не ленинградский. Из Сибири. Там у него мать и две сестренки. А здесь живет в общежитии.
— Из Сибири? — встрепенулся артист. — А откуда именно?
— Из Забайкалья.
— О! — воскликнул артист. — Земляки! Я тоже из Сибири. Из Красноярска.
Андрей Прокофьевич усмехнулся. Земляки! От Красноярска до Забайкалья — тысяча километров! А все же — смотри-ка! — уже чувствуют какую-то близость.
А артист снова обнял парня, говорил что-то горячо, но, как всегда, чуть слишком красиво, и густой голос его мягко гудел, заполняя весь кабинет.
Андрей Прокофьевич сидел за столом и помалкивал. Он всегда боялся подобных сцен. Они казались ему слезливыми и какими-то ненастоящими, чуть театральными, что ли?
Но сегодня ощущение было другое. Он смотрел на этих двух людей, старика и юношу, и видел радость в каждом их движении. Ту же радость видел он на скуластом, курносом лице Коли Шишкина, и даже в серых, ко всему привычных глазах старшего оперуполномоченного Гвоздева, заглянувшего на шум. Эта радость наполняла весь мрачноватый кабинет, видевший очень много слез и страданий, пороков и несчастий, но очень мало простой человеческой радости. А теперь она, будто не умещалась в кабинете, выплеснулась даже в узкие сумрачные коридоры угрозыска.
Обычно в конце каждой успешной операции у Андрея Прокофьевича было приятное ощущение хорошо выполненного долга, удовлетворение от умело проделанной работы. Но не больше…
А тут ощущение было совсем иное, непривычное. И он, глядя на этих оживленных, громко беседующих людей, не столько вникал в их слова, сколько внутренне вслушивался в это новое ощущение…
ЗАСМОЛЕННАЯ БУТЫЛКА
Пляж, казалось, сейчас расплавится. Сморщатся, покоробятся пестрые деревянные грибки и легкие, без крыш, словно недостроенные, будочки для переодевания. Расплавится и потечет прозрачными стеклянными ручьями кафе-мороженица. А ажурная металлическая вышка спасательной станции мягко осядет, будто станет на колени.
Даже здесь, возле самого моря, пари́ло нещадно. Ни ветерка.
— Хорошо! — сказал Генка. — Как на сковороде!
Он лежал на песке кверху животом, блаженно раскинув руки.
— Еще подбросить бы градусов так с десяток — совсем бы лафа! — поддакнул Митрий.
Генка не откликнулся. Это уж Митрий просто бахвалился: и так было тридцать восемь. В тени. А на солнце? Поди, все сорок пять?
В такую жарищу, казалось бы, только и сидеть в море. Но пекло так, что даже в воду лезть было лень.
Они лежали — оба худющие, ребра так и торчат, закрыв глаза, не шевеля ни рукой, ни ногой. Ни дать ни взять — мертвецы.
— Эй, робя! — послышалось вдруг. — Гляньте-ка!
Но ни Генка, ни Митрий не открыли глаз. Разморило на солнце. Да и чего смотреть-то?! Яшка — он трепач известный.
— Да гляньте же! — не унимался Яшка. — Во штуковину выудил.
Генка, по-прежнему не шевелясь, чуть приоткрыл один глаз.
Яшка стоял мокрый, в одних плавках, и в руке держал бутылку. Самую обыкновенную. Поллитровку.
Но держал ее почему-то так осторожно, словно это граната. Уронишь — взорвется.
— В море вот плавала, — каким-то странным дребезжащим фальцетом пробормотал он.
Такой козлиный фальцет обычно появлялся у Яшки, когда он стоял у доски на немецком.
— Ну? — сказал Генка. — Ну и закинь сей хрустальный сосуд обратно в эту… В набежавшую волну. Или лучше — сдай в ларек. Как раз — на эскимо.
— На эскимо! — передразнил Яшка. — Протри очки-то. Видишь?
Обеими руками он осторожно протянул вперед бутылку.
Генка приоткрыл и второй глаз, но опять ничего интересного не обнаружил. Бутылка как бутылка.
— Мальчику напекло затылочек? — участливо спросил Генка. — Приложить холодный компресс?
Но тут он заметил, что бутылка-то обыкновенная, но головка у нее какая-то странная. Будто запечатана чем-то густым и твердым.
