Книга Боги лотоса. Критические заметки о мифах, верованиях и мистике Востока - Еремей Иудович Парнов

дзэн не признает идолов, - писал Ясукари Кавабата, первый японский писатель, удостоенный Нобелевской премии. - Правда, в дзэнских храмах есть изображения Будды, но в местах для тренировки и в залах дзэн нет ни статуэток Будды, ни икон, ни сутр. В течение всего времени там сидят молча, неподвижно, с закрытыми глазами, пока не приходит состояние полной отрешенности. Тогда исчезает «я», наступает «ничто». Но это совсем не то «ничто», что понимается под ним на Западе. Скорее наоборот - это вселенная души, пустота, где вещи приобретают самостоятельность, где нет никаких преград, ограничений, где есть свободное общение всего во всем».

Дзэн не только религиозная секта. Это своего рода миросозерцание и организация окружающего мира. Недавно вышедшая книга Е. В. Завадской «Культура Востока в современном западном мире» целиком посвящена влиянию философии чань-буддизма на западное искусство: литературу, живопись, музыку.

Знаменитая «чайная церемония» - пережиток одной из дзэнских мистерий. Не случайно и теперь приглашенные на церемонию гости попадают в покой, предназначенный для чаепития, по узкому, темному лазу. Многим европейцам невдомек, что это символизирует блуждание духа. Точно так же не понимают они, что пузыри, тающие в фарфоровой чашке, указывают на преходящую и жалкую непрочность всего сущего. Именно в этой лопающейся пене, тщательно взбитой бамбуковым венчиком, и заключается смысл церемонии, а не в самом чае, зеленом и неподслащенном. И скупо написанное на тонком шелке какэмоно [1] - будь то иероглиф или ветка сосны, - которое вы обнаружите в нише вашего гостиничного номера, может иметь отношение к дзэн. Даже искусство аранжировки цветов в вазе - икебана - способно выразить идею пустоты: освобождения от форм бытия, восстановления подлинной первоприроды человека, возвращения к вечным истокам.

[1 Картина, нарисованная тушью.]

Как сказать -

В чем сердца Суть?

Шум сосны

На сумиэ.

Эти стихи принадлежат поэту-монаху, жившему в XV веке.

В икебане есть три плана: земля, человек, небо. Человек объединяет - основное положение буддизма - землю и небо. В букете из какой-нибудь сосновой ветки, камыша и цветка хризантемы эта идея выражена с предельной простотой и отстраненностью.

«Горсть воды или небольшое деревце вызывает в воображении громадные горы и огромные реки. В одно мгновение можно пережить таинства бесчисленных превращений», - говорит средневековый мастер икебаны.

Та же идея отражения большого в малом, преломленная сквозь пустоту, заложена и в неповторимых японских садах.

Минуя храм, мы обогнули крытую веранду и очутились на пустыре, с трех сторон огороженном высокой каменной стеной. Здесь были лишь камни разных размеров - неровные и замшелые - и мелкий гравий, который с помощью грабель уложили в нехитрый концентрический узор. Наглядная символика океана, окружающего скалистые острова.

- С какого бы места вы ни смотрели на эти камни, вам никогда не увидеть их все сразу - объяснил Комацу. - Недосказанность природы.

Он умолк и за все то время, что мы пробыли в саду «молчаливого созерцания», не проронил больше ни слова. О чем он думал, прислушиваясь к зову пустоты? Было ли дано ему пережить «сатори» - мгновенное озарение, приоткрывающее суть вещей? Не знаю…

Зато на обратном пути, когда за поляроидными стеклами машины уже неистовствовала световая феерия Гиндзы, Комацу неожиданно сказал:

- Для меня эти камни олицетворяют Японию. Непонятной игрушкой стихийных сил она поднялась из вод и в один кошмарный день исчезнет в волнах, унося в небытие все великое и низменное, что успело взрасти среди нагромождения камня.

Я не придал тогда значения этой реплике, ибо догадывался, что лишь с очень большой натяжкой можно уподобить сад камней эдакой модели островной страны Ниппон. Не возражая вслух, я по японскому обычаю промолчал и не произнес вертевшегося на языке слова «отрешенность».

Теперь я сожалею об этом, поскольку понимаю, что уже тогда Комацу замыслил свое большое программное произведение «Гибель Японии» (в русском переводе оно получило название «Гибель Дракона»: дракон - символ Японии). Стоило мне погрешить против этикета - тому, кто привык считать молчание знаком согласия, это простительно, - и мой собеседник, возможно, глубже раскрыл бы предо мной глубинную идею задуманной вещи. Потом, когда я работал над предисловием к русскому изданию книги Комацу, мне было бы куда легче истолковать ее подтекст, ее потаенный, а по японским канонам основной смысл. Впрочем, возможно, я ошибаюсь. Скорее всего, простив мою оплошность, Комацу едва ли позволил бы допустить неучтивость. На мое возражение он бы ответил только молчанием - знаком несогласия.

Теперь, прочитав роман и даже посмотрев одноименный фильм, я совсем иначе понимаю его слова, оброненные на пути в отель Нью-Джапэн ясным вечером 29 августа 1970 года. И меня снедает беспокойство и неуверенность в том, что я понял их достаточно глубоко. Ни тогда, ни два года спустя, когда принимал Комацу в Москве, я не заговаривал с ним о саде камней. И это понятно, потому что «Гибель Японии» была тогда всего лишь «вещью в себе», которую мог ощутить только творец.

Фабула романа очень точно, жестко детерминирована и вполне очевидна. Мне нечем ее дополнить, она не оставляет простора для толкований, без которых любой разговор об искусстве становится бессмысленным. Речь, таким образом, может идти именно о подтексте, глубинной идее, которая остается «за кадром».

Повторяю, я не знаю, о чем думал автор нашумевшего бестселлера о новой Атлантиде, когда его взгляд блуждал по бесформенным глыбам. Но идея романа, его мрачный и тонкий колорит разрешает мне сделать некоторую реконструкцию. Она представляется мне тем более важной, что позволяет перекинуть мост между исконной религией синто, индуистской тантрой и дзэн.

Японские мифы, записанные в книге «Код-зики» (буквально «Записки о древних делах»), повествуют о двух божественных началах бытия: мужском - Идзанати и женском - Идзанами. Соединившись, они породили главные острова Страны восходящего солнца, богов, людей и почти всю окружающую природу. Это была вполне благополучная космогоническая гипотеза, без взрывов и фантасмагорических катаклизмов, присущих борьбе Космоса с Хаосом. Но так продолжалось лишь до той минуты, пока Идзанами не надумала породить бога огня. Вырвавшись на волю, это божество, олицетворяющее потаенный пламень, основательно встряхнуло острова, продолжая трясти их по сей день, и внесло чудовищную неразбериху в сообщество первых небожителей. Не только неразбериху, а и саму смерть, потому что, когда из чресел первобогини-матери вырвались огненные языки, она застонала и умерла. Идзанати, подобно Орфею, отправился в преисподнюю, чтобы вырвать дорогую супругу из объятий смерти. Оскорбленная тем, что муж посмел взглянуть на ее обожженный, обезображенный труп, Идзанами наслала на него сонм бесовских отродий. Спасаясь от преследующих