Книга ДНК миллиардера. Естественная история богатых - Ричард Коннифф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако сама по себе подобная угроза не объясняет, почему нарочитая демонстрация является таким табу. Люди на вершине иерархии зачастую достаточно надежно защищены, чтобы почувствовать угрозу, или же они слишком проницательны, чтобы показывать свои страхи. Более того, даже друзья или союзники находят публичную демонстрацию расточительного потребления неприятной. Почему Дэвид Геффен был так раздражен («Пожалуйста, избавься от этой машины») «роллс-ройсом» своего дорогого друга Алана Грабмана? В конце концов, Геффен сам был нуворишем, по крайней мере с точки зрения хронологии. (По голливудским меркам состояние, которому двадцать или тридцать лет, – это все равно что предки, участвовавшие в битве при Гастингсе. Тем не менее это все-таки богатство постниксоновского периода.) Проблема с «роллс-ройсом» заключалась не в откровенности попытки похвастаться богатством, а в желании Грабмана, «чтобы весь мир знал». А такому своему желанию богач потакать не должен, поскольку оно оскорбляет других богачей. Согласно своеобразному кодексу псевдовида, правильное демонстративное поведение богатого человека должно адресоваться главным образом (или даже исключительно) другим богатым людям. Обсуждая традицию оформления дома предметами с чердака, Нельсон Олдрич удачно подметил:
«Весь смысл насаждения особой эстетики класса заключается в том, чтобы поднять его среду обитания выше суетных и неприятных денежных отношений к заоблачным высотам бескорыстного наслаждения».
Не то чтобы другие люди не берутся в расчет. Они берутся в расчет со знаком минус. Демонстрация может даже повредить статусу, если окажется понятна невежественным массам. По этой и другим причинам Герхард Рихтер превосходит Норманна Рокуэлла. Бридж считается более престижным, чем пятикарточный стад-покер. Лучшая демонстрация понятна только другим богачам. На модно одетой женщине может быть брошь, которую большинство людей приняли бы за стальную. Но богатый человек поймет, что на самом деле она куплена в Париже в магазинчике на Вандомской площади, который кажется обанкротившимся. В окнах розовато-лиловый бархат, и ни драгоценностей в витринах, ни вывески, кроме букв «J. A. R’s», выгравированных на зеркальном стекле. Там за письменным столом, отделанным потертой синей кожей, ювелир Джоэл Розенталь принимает богатейших женщин мира и занимается необычным ремеслом. Он придает платине вид стали, а розовые сапфиры заставляет выглядеть как обычные аметисты. Его работа считается искусством, но лишь те, кто может себе такое позволить, догадаются, что один предмет может стоить 30 тысяч долларов. Смысл – в достигаемом таким образом сокращении числа наблюдателей. «Для хорошо воспитанного человека значение имеет лишь оценка, данная ему культурно развитыми представителями высшего класса, к которому он принадлежит», – писал Веблен. Он утверждал, что богатый праздный класс достаточно разросся, чтобы «образовать среду, достаточную для целей приобретения самоуважения».
Иными словами, эта среда подходит для псевдовида богатых людей, в котором «существует тенденция исключать из системы низшие слои населения даже в качестве зрителей, от которых можно было бы добиваться восхищения или покорности». То есть для богатых желание поразить незнакомца на улице столь же бессмысленно, как для павлина – желание поразить собаку.
Поэтому демонстративное поведение многих богатых людей эволюционирует в сторону все более незаметного потребления. Знаменитым художникам предпочитаются менее известные, но интригующие имена, а картинам, которые воспроизводят на открытках, – те, что на самом деле обнажают нерв творчества художника. Богачи начинают коллекционировать эстампы, которые слишком хрупки, чтобы вешать их на стену; часословы, которыми не станешь щеголять на коктейле; броши с бриллиантами с обратной стороны. Возможно, это вообще не кажется демонстративным поведением. Вещь может доставаться из тайника раз в несколько лет. От этого демонстрация только становится еще более избирательной и убедительной, поскольку подразумевает, во-первых, что владелец обладает неограниченными ресурсами, а во-вторых, что счастливый зритель попал в число избранных людей, которые могут по-настоящему оценить ее.
Святой грааль
В ходе своего исследования я просил каждого человека, с которым беседовал, назвать самый впечатляющий объект демонстрации, который он когда-либо видел, – что-то настолько дорогое, уникальное, изысканное, соответствующее личности владельца, что никто не смог бы имитировать. Этот вопрос почти всегда ставил их в тупик. Люди, которые, казалось, каждое мгновенье жизни преклоняются перед материальными украшениями, как будто вообще не думали о демонстрации. Возможно, мой вопрос намекал на денежные отношения или, еще хуже, на красный зад обезьяны. А они парили в заоблачных высотах бескорыстного наслаждения.
У меня тоже был момент, когда я едва не поперхнулся (кхе-кхе-кхе). Как-то днем я встретился с принцем Ренье в его кабинете во дворце семьи Гримальди в Монако. Учитывая то, что сам он – аристократ, официально титулуемый как S. A. S. (то есть son altesse serenissime – его светлость) Prince Rainier, я был немного удивлен, когда увидел в фойе картину, изображавшую эпизод из французской революции. Ренье, чья власть зависит от благорасположения соседней Франции, ухмыльнулся и сказал: «Это для моих французских гостей». Эдакое предостережение при входе.
Позднее, уже собираясь уходить, я заметил картину, скромно висевшую над дверью. Я узнал туманные очертания гавани и замок Гримальди на вершине скалы, обращенный к Средиземному морю. Принц Ренье упомянул, что изображенная на картине яхта принадлежала его деду Альберту I. Таким образом, картина являлась антологией неповторимых символов статуса: замок, из которого семья Гримальди правит вот уже 700 лет, страна, которой она владеет, и красивая яхта деда. Посетитель, «прочитавший» предостережение на входе, уходя, получает другое сообщение: эта семья неизменна и непоколебима, как сама скала. Не исключено, что какому-нибудь нуворишу, семья которого разбогатела всего-навсего лет триста назад, однажды удастся приобрести эту картину. Но никому не получить всего того, что с ней связано.
Манера, в которой была написана картина, показалась мне знакомой, и я спросил у принца Ренье имя художника.
«Клод Моне», – ответил он.
«Если бы они могли видеть меня сейчас, как моя маленькая пыльная компания бродит по этому миллионному курятнику».
Как-то днем в Марун-Крике, что рядом с Аспеном, один застройщик показывал мне недавно проданный им коттедж. Новые владельцы, заплатившие за него более 10 миллионов долларов, уже заселились, и здание выглядело как обжитой дом, причем весьма роскошный, Девять тысяч квадратных футов жилого пространства, заключенных в стены из пятнадцатидюймовых бревен, люстра из лосиных рогов над главным входом, набор тростей с посеребренными ручками в украшенной тонкой резьбой подставке для зонтиков в холле, а наверху, в огромной гостиной, – окно во всю стену с видом на лыжный спуск и поросший лесом горный склон.
«Мы работаем на совесть, так что, открывая дверь и получая вид на миллион долларов, – сказал застройщик, – вы невольно восклицаете: „Ух-ты, да я в горах!“». Это был голубоглазый человек с короткой стрижкой, в черном свитере с высоким воротником и в кожаной куртке, с характерной «так-так-так-время-деньги»-манерой. Дом был сдан под ключ, то есть его тоже строили по принципу «время – деньги». «Основная причина, по которой люди покупают готовые дома – это время, – продолжал он. – Время – самый ценный ресурс. Большинство этих людей не хотят возиться с проектом, особенно если строительство идет на курорте, вдали от главного дома». Итак, он продает им готовый продукт с уже встроенными сигналами богатства, типичными для Аспена.
