Книга Мой ГУЛАГ. Личная история. Книжная серия видеопроекта Музея истории ГУЛАГа - Людмила Садовникова

После освобождения нам с мужем пришлось уехать в Брест, где Костя еще до войны служил врачом: у нас не было никаких документов, а в Бресте его помнили и могли подтвердить личность. Мы смогли бы восстановить документы. Он устроился в городскую больницу хирургом. Вскоре я родила нашу первую дочь Ирочку. Она родилась длинная и кричала день и ночь. Очевидно, пережитый голод на нее тоже подействовал. У меня не было молока, и пришлось перевести ее на разбавленное коровье, но его она не могла переваривать.

В октябре 1944 года я с младенцем отправилась в Клинцы. Было решено оставить Иру маме: она вполне еще могла смотреть за Ирочкой. Маме было всего сорок восемь лет, и главное — у нее была корова. Когда я вернулась в Брест одна, Костя загрустил: зачем ты оставила нашу девчурку? Сказал, что поедет назад за Ирочкой. И он поехал. А на следующий день после приезда в Клинцы его арестовали. Очевидно, за ним следили стукачи. Мне дали телеграмму, якобы от мамы:

«Мура, выезжай немедленно, Костя тяжело заболел тифом. Выезд телеграфируй. Буду встречать. Мама».

По стилю телеграммы я догадалась, что писала не мама. Она ко мне не обращалась «Мура», Мурой меня в школе звали. Мама звала меня Марией. Я поехала в Клинцы, но сошла на остановку раньше, чтобы меня не перехватили, и пошла пешком десять километров. Дома Володя, мой брат, — он нянчился с Ирочкой — сказал, что арестовали Костю и что мне нужно немедленно уезжать. Я все поняла: телеграмму мне дало МГБ.

Я вернулась в Брест, собрала документы партизан, письма с фронта и передала в МГБ человеку, которому мы когда-то давали показания, что сидели у немцев в карательной тюрьме и были освобождены. Мы знали, что это чревато: немцы почти никого не освобождали, не вербуя. Но при получении документов в органах советской власти необходимо было указывать, по какой причине их нет, и мы ничего не скрывали. И вот сейчас я сказала, что в Клинцах арестовали Костю. Он пожал плечами и отправил меня домой. А на следующий день меня арестовали и в сопровождении энкавэдэшника отправили в Клинцы.

Меня поместили в КПЗ. Напротив располагалась гэбэшная контора, в которой проводили допросы, и попадали туда через КПЗ. Однажды я гвоздем выцарапала на стене послание Косте (я же поэт еще!) в надежде, что, когда его поведут на допрос, он увидит:

И горе и радость — все к цели одной, Все в жизни — к высокому средству. Пройдет лишь немного, и мы, дорогой, Займем в этой жизни опять свое место.

Что тут началось! Собралась комиссия, переписали это в чистовик, приложили к делу. «Пройдет лишь немного, и мы, дорогой, займем в этой жизни опять свое место» — место преступника, врага народа, вы хотите опять занять? Я так и не знаю, прочитал ли Костя мое послание или его успели затереть. В деле было также мое стихотворение Косте, наше семейное танго, только его и меня касающееся, которое я написала на салфеточке простым карандашом:

Помнишь, милый, помнишь лето? Собирали мы ромашки-васильки, И запомнился взгляд лукавых глаз, Как у нашей крошки-пусеньки как раз.

Ты ведь знаешь — измениться не могла. Ты ведь знаешь — все такая, как была. Только брови чуть нахмурены сильней, Но люблю тебя еще нежней.

И помни, милый мой, что я твоя навек. Что у нас с тобой один есть человек, Что дороги нам с тобой перекрестил, Их надеждою и верой озарил.

Придрались: «ты ведь знаешь, измениться не могла» — ты сущность-то вражеская! И эта салфеточка попала в дело.

Первый мой допрос вел начальник МГБ города Клинцы. Спрашивал о моей преступной деятельности в эмигрантской националистической организации. А я никогда не принадлежала ни к какой организации, а просто была знакома с эмигрантом, еще до войны. В общем, я объявила голодовку за неправильное ведение следствия. Требовала вызвать брянского прокурора, но следователь мне сказал, что они с прокурором друзья, и если я буду жаловаться в Москву, то он «насыплет нам за шкуру песка», и мы получим срок с гаком — и муж, и я.

Однажды меня вызвали на допрос ночью. Следователь — молодой, красивый — стал ластиться ко мне: «Вы же невиновны, это ваш муж виновен, он военнопленный, он изменил Родине. Если вы отдадитесь мне вот сейчас, то мы вас отпустим, зачем же нам вас держать? Это муж, попавший в плен, виноват, а вы — нет». И привел собаку. Он ко мне, а я — раз, вскочила на подоконник, собака укусила меня за икру, порвала чулок. Следователь испугался шума, собаку оттащил, позвал охрану, и меня увели в КПЗ, где я сидела. Кстати, когда я уходила на допрос, там сидела какая-то монашенка, и она меня благословила, перекрестив. И меня не тронули.

Начальник тюрьмы очень хорошо относился к моему мужу: Костя помогал его жене по врачебным делам, а к праздникам рисовал портреты Сталина, Берии, разных маршалов — он был еще и прекрасный художник. Однажды нам с Костей организовал свидание в той комнатушке, где Костя рисовал вождей и маршалов. Сколько времени у нас было, я не помню, но мы смогли с ним сразу заделать девочку, Линочку. Костя сказал: ты забеременела 9 февраля, а родишь 4 ноября. Точно так и случилось. Так что я благословляю этого начальника Шумского, его жену Женю и их потомство, молюсь за них. Они были настоящие русские люди. Они поняли чутьем, что мы были невиновны.

Следствие длилось очень долго, около года. Камера, в которой я ждала приговора, была переполненной. Женщины лежали и на нарах, и под нарами. Дышали у окошка по очереди, спали по команде. В 1946 году меня осудили по статье 58, п. 1а — измена Родине, знакомство с эмигрантом, вербовка. Приговор — 15 лет исправительных лагерей — оглашали молодые девчонки из московского трибунала. Костя присутствовал на оглашении. От услышанного у меня закружилась голова, я стала падать, терять сознание, и тогда Костя вытащил из кармана туалетное мыло — ягодное, яркорозовое — и дал мне в руки. Он как психолог действовал на меня, как врач. Как оглашали приговор мужу, я не помню, я была в полуобморочном состоянии. Ему присудили 10 лет исправительно-трудовых лагерей по статье 58, п. 1б — военная измена.

А потом нас отправили в Брянск — сначала Костю, потом меня. Там формировался этап на Дальний Восток. Так как у нас были разные фамилии — у него Кошлаков, а у меня Смирнова, — никто не догадался, что мы муж и жена, и нас отправили вместе. Если бы узнали, конечно, этого бы не произошло. Но встретились мы с ним уже только в самом лагере Тахтамыгда[55] в Амурской области.

Работа заключенных была главным образом на ремонтном заводе, который во время войны делал бомбы, а после начал изготавливать мостовые фермы, конструкции. Работали там и вольные, и заключенные. Вольные жили в поселке, а заключенные — в лагере, нас выводили на работу под конвоем. Меня поставили на ужасную работу — обжигать известь. В печь, в огромное жерло, нужно было загружать баланы — распиленные бревна. Я же беременной была, живот уже было видно. Я этим местом, где солнечное сплетение, над животом, баланы задвигала. Одна! Несколько дней надо было кормить эту печку. Глаза от извести сильно разъедало, жуть!