Книга Вампитеры, фома и гранфаллоны - Курт Воннегут

К сожалению, в Америке есть еще очень много людей, которые ничего не читают и почти ни о чем не думают. Эти люди в несправедливых войнах будут полезны. Нас это очень тревожит, но мы сделали все, что могли.

Большинство писателей по всему миру стараются делать то, что в их силах. Они обязаны так поступать. У них нет выбора. Художники – специализированные клетки в едином огромном организме, который называется человечеством. Эти клетки должны действовать сообразно со своим предназначением, как делают клетки в наших сердцах или на кончиках пальцев. И мы, собравшиеся здесь, тоже представляем собой специализированные клетки. Наша задача – помочь человечеству осознать себя, во всей своей сложности, жить его мыслями, видеть его сны. Выбора у нас нет.

И это не все. Тут собрались свои люди, и я думаю, мы должны признаться друг другу, что это не мы пишем то, что выходит из-под нашего пера. По крайней мере, не мы пишем то лучшее, что у нас получается. Лучшее из написанного нами основано на информации, энергии и целостности, поступающих извне. Случилось так, что скульпторы чувствуют это глубже, чем писатели. Каждый скульптор, с кем я имел дело, буквально ощущает, как во время работы некий призрак завладевает его пальцами.

Откуда идут эти внешние сигналы? Наверное, они поступают от прочих специализированных клеток нашего организма. Они передают нам энергию и маленькие порции информации – для того чтобы наш организм лучше понял самого себя, а мы – видели его сны.

Но если наш организм полагает, что все, чем мы занимаемся, очень важно, почему никто не считает нас более влиятельными, чем мы есть на самом деле? Я убежден, мы – чрезвычайно влиятельные люди, хотя многие национальные лидеры, включая моего, вероятно, о большинстве из нас не слышали. Наше влияние – медленное и деликатное, и ощущают его преимущественно молодые люди. Они испытывают голод по мифам, которые были бы созвучны с тайнами их времени.

Мы даем им эти мифы.

Мы будем по-настоящему влиятельными, когда станут влиятельными люди, внимающие нашим мифам. Нынешние правители живут в соответствии с мифами, которые были созданы для них авторами их молодости. Совершенно очевидно, что эти люди в течение своего загруженного делами дня ни на минуту не задумываются о том, правдивы ли мифы. Давайте помолимся за то, чтобы влиятельные писатели, создавшие наших правителей, были настоящими гуманистами.

Спасибо!

Политическая болезнь[7]

Я очень волнуюсь, как чувствует себя доктор Хантер Томпсон. Мне кажется, я просто обязан быть обеспокоен этим. Он – самый безумно-креативный и легкоранимый из всех представителей литературы «нового журнализма», и последние творения Томпсона буквально испещрены тревожными сообщениями о состоянии его здоровья. В этой, последней из своих книг, он приводит мнение врача: «Он никогда не встречал человека, пребывавшего в столь тревожном состоянии. По его мнению, я находился на краю полного ментального, физического и эмоционального коллапса».

Зачем он говорит об этом? Это крик о помощи? И чем мы можем помочь ему? Все выглядит так, словно сам себе он помогать не пытается. Томпсон совсем не похож на Джорджа Оруэлла, которому, как говорят, было совершенно неинтересно воевать с собственной болезнью. Томпсон, если верить тому, что он рассказывает о себе, испытал целую радугу разрешенных и запрещенных наркотиков в героических попытках почувствовать себя лучше. В другой своей книге, романе «Страх и отвращение в Лас-Вегасе», он пишет, что багажник его съемного красного кабриолета «Шевроле»

…был похож на мобильную лабораторию полицейского отдела по борьбе с наркотиками. У нас было две сумки травы, семьдесят пять таблеток мескалина, пять листов сильнейшей кислоты, большая солонка кокаина и целое созвездие разноцветных таблеток – стимуляторы, депрессанты, «кричалки», «хохотушки», а также кварта текилы, кварта рома, ящик «Будвайзера», пинта чистого эфира и пара дюжин ампул амилнитрита…

И вновь вопрос: что мы можем сделать, чтобы помочь ему? Я не знаком с Томпсоном, хотя и знаю его книги – блестящие, ценные и достойные уважения. Они свидетельствуют: действительность убивает их автора, потому что действительность ничтожна и отвратительна. В своей новой книге Томпсон мечтает о том, что действительность, как и его собственное здоровье, может стать значительно более совершенной, если к власти в стране придут по-настоящему благородные люди, искренне озабоченные проблемами нашего времени.

Вот что он написал, набравшись сил для освещения последней президентской кампании:

На моей памяти были уже три президентские избирательные кампании, но целых двенадцать лет, посмотрев на избирательный бюллетень, я не видел имени человека, за которого хотел бы проголосовать. Сейчас, когда мы готовимся стать свидетелями еще одного фальшивого спектакля, я уже ощущаю вонь очередного провала.

Томпсон освещал эту кампанию для журнала «Роллинг стоун». Его кошмары иллюстрировал Ральф Стедман, который стал такой же волшебной частью прозы Томпсона, какой явился для «Алисы в Стране чудес» и «Зазеркалья» сэр Джон Тенниел.

Когда же кампания закончилась, Томпсон был более удручен, чем прежде. Он пришел к выводу, что Макговерн был тусклым кандидатом, слишком большим любителем компромиссов, чтобы его фигура могла завести американскую публику и заставила ее мечтать о реформах, возрождении и величии. Последним опытом для Томпсона стал «Суперкубок». Сам Томпсон – бывший спортсмен (как и Джеймс Рестон, которого он называет «вечно колеблющимся кальвинистом») и свои самые мощные метафоры черпает из материала атлетических состязаний. Дуэйн Томас, безработный молчаливый темнокожий защитник, как ни странно, воплощает в себе его идею по всем признакам замечательного американского гражданина.

Когда же «Суперкубок» завершился, закончилась избирательная кампания, а потом и книга о ней, Томпсон сделал звонок – нахально-издевательский – Фрэнку Манкевичу, самому энергичному советнику Макговерна.

…я повесил трубку и выпил еще джина. Поставил на магнитофон альбом Долли Пэйтрон и стал смотреть, как ветер под моим балконом хлещет ветвями деревьев. Около полуночи, когда дождь прекратился, я надел свою специальную ночную рубашку из Майами-Бич и, пройдя несколько кварталов по бульвару Ла-Сьенега, зашел в клуб лузеров.

В этом новом «Страхе и отвращении» действительно много нового. Томпсон высказывает предположение, например, что подлившая масла в огонь фраза «Я поддерживаю Тома Иглтона на всю тысячу процентов» принадлежит отнюдь не Макговерну. Ее мог придумать и сам Иглтон, рассказав репортерам, что она принадлежит кандидату в президенты. Томпсон ненавидит Иглтона так же сильно, как любит Дуэйна Томаса. Он называет сенатора от штата Миссури, кроме всего прочего, «лжецом-оппортунистом», «продажной шкурой», «еще одним дешевым дельцом».

Даже направленные на человека, достойного презрения, подобные оскорбления, когда вырываешь их из контекста, не делают чести «новому журнализму». Но растворенные на страницах этой долгой и страстной книги такого рода оговорки звучат почти прекрасно. Они так эмоциональны, близки гротеску, что не наносят Иглтону никакого вреда. Вот что странно и одновременно замечательно. И я в столь же значительной степени благодарен «новому журнализму», в какой многие ответственные и достойные люди его не приемлют. Теперь я думаю, что «новый журнализм» не что иное, как литературный эквивалент кубизма: все правила забыты и нам показывают картины, создать которые раньше не решился бы ни один зрелый художник. Но в этих диких новых картинах мы видим во всем их блеске новые стороны столь любимой нами истины.