Книга Антихрист - Питер Джеймс

Он пойдет домой. Он схватит эту суку за горло.

Она выкинет, никуда не денется.

– Тот, кто любит Христову веру больше, чем Истину, вскоре начнет любить свою секту или церковь больше, чем Христову веру, и закончит тем, что будет больше всего любить самого себя, – сказал Кунцу мистер Сароцини.

И Кунц, который сидел в огромном женевском кабинете мистера Сароцини, ответил:

– Сэмюэл Тейлор Колридж.

Мистер Сароцини удовлетворился ответом. В руках он держал список, подготовленный для него Кунцем.

– Арчи Уоррен. Фергюс Донлеви. Тони Уэйр. Только эти трое? Почему я не вижу здесь имени Джона Картера?

Кунц задумался.

– Потому что… – начал он и замолчал. – Потому что решение уже принято, – сказал он и в ту же секунду понял, что это неверный ответ.

По лицу мистера Сароцини Кунц увидел, что ответ ему не понравился. И вдруг испугался. Он чувствовал запах страха, исходящий от его собственного тела, запах кожи диванов, лака, которым была покрыта мебель, моющего средства для ковров, но не чувствовал запаха мистера Сароцини.

Он никогда не чувствовал его, и это было странно и страшно. Для Кунца было очевидно, что мистер Сароцини играет с ним, намеренно блокируя в его мозгу способность ощущать его запах.

За всю свою жизнь Кунц не встречал больше ни одного человека, который не имел бы запаха. В отсутствие запаха Кунц терял способность оценивать глубинные реакции. Мистер Сароцини был единственным из людей, чьи реакции оставались для Кунца совершеннейшей загадкой.

Зато мистер Сароцини мог ощущать каждую клетку тела Кунца, и все они сейчас против его воли снабжали мистера Сароцини информацией. Все они, как одна, испытывали смертельный страх.

– Стефан, кто принял это решение?

Кунц почувствовал изменение температуры в своем теле: на мгновение она выросла, затем резко упала, так что волоски на коже встали дыбом, став жесткими, как иголки.

– Я полагал, здесь нет вариантов, – сказал Кунц.

Мистер Сароцини, который сидел за своим столом, облаченный в роскошный костюм, едва ли пошевелился.

– Ты как-то по-особому относишься к Джону Картеру, Стефан? – Он слегка наклонился вперед. – Скажи мне, Стефан, ты бы испытал боль, заставив страдать мистера Картера?

Кунц был осторожен с ответом. Он не был уверен, что именно хочет услышать от него мистер Сароцини, и поэтому пытался вспомнить все, чему тот учил его. Несомненно, это одна из Истин, Третья или Четвертая. Он не мог точно вспомнить и боялся боли, которую мистер Сароцини мог бы наслать, если бы он ошибся.

– Четвертая Истина, Стефан. «Истинная боль только одна – страдание того, кого любишь».

– Нет, я не испытал бы боль, заставив страдать мистера Картера. – В его голове пронеслось, что он был бы несказанно рад заставить страдать Джона Картера, но он из осторожности подавил эту мысль. Мистер Сароцини мог запросто прочитать ее.

Мистер Сароцини встал и пересек широкое пространство своего кабинета, для того чтобы подойти к шкафу. Кунц знал, что находится в этом шкафу, и не хотел, чтобы мистер Сароцини открывал его.

Тиковые дверцы распахнулись, открыв большой телевизионный экран. Мистер Сароцини нажал кнопку, и экран ожил. Кунц напрягся. Он старался сдерживаться и для этого использовал все силы и знания, переданные ему мистером Сароцини, но у него мало что получалось.

На экране была Клодия. Обнаженная, она сидела в большом плетеном кресле в квартире Кунца в Цюрихе и делала то, за чем любил наблюдать Кунц: сладострастно касалась промежности, в то время как Кунц наслаждался запахами, источаемыми ее телом.

Клодия улыбалась – сексуальной, провокационной, призывной улыбкой, будто говорящей: «Приди и возьми меня». Клодия была очень красива, но совсем не той красотой, что Сьюзан Картер. Сьюзан Картер выросла на американских просторах, ее красота была свежей, она лучилась здоровьем. Клодия же была городской девушкой. Ее блестящие черные волосы были выстрижены по-готски, а кожа была молочно-белой, бархатной на ощупь. Она была стройной и казалась беззащитной, так что почти невозможно было представить, насколько она чувственна.

«Беременность прибавила Сьюзан Картер чувственности», – вдруг подумал он.

Клодия мягко и ритмично ласкала себя длинными пальцами, иногда вынимала их, посасывала, оглаживала ладонью тело. Звука на этой записи не было.

Потому что то, что звучало из акустических колонок, не было записью. Кунц знал, что это живая трансляция и идет она из какой-либо комнаты этого здания.

Это был крик Клодии.

Такой крик почти невозможно представить. В нем смешивались мука, страх, ужас, отчаяние и мольба.

Кунц понимал, что мистер Сароцини устроил ему проверку, которую он должен пройти. Это было трудно, потому что Кунц точно знал, что делают сейчас с Клодией. Это было слишком даже для него.

Клодия закричала снова, еще более страшно. Затем стон:

– Нет, пожалуйста, нет. Господи, не-е-е-е-ет!

Ее голос сорвался на визг. Кунц чуть не зажал уши и не отвернулся – но не смог сделать этого.

Он не смел.

Мистер Сароцини выключил телевизор и колонки и закрыл шкаф. Вернувшись за стол, он спросил Кунца:

– Любишь ли ты Сьюзан Картер настолько, чтобы почувствовать боль, заставив ее страдать?

В первый раз в жизни Сьюзан чувствовала, что совершает что-то для себя, а не для кого-то другого. Она делала это потому, что таково было ее желание, и это было хорошо.

Она стояла на самом верху лестницы-стремянки в свежевыкрашенной передней спальне для гостей, с двумя гвоздями в зубах и молотком в руке, и была спокойна и счастлива. Наверное, благодарить следовало гормональные изменения, произошедшие в ее теле, или то волнение, которое она испытала сегодня днем, когда Майлз Ванроу прижал ультразвуковой датчик к ее животу и дал ей послушать, как бьется у ребенка сердце.

Если Джон наконец успокоится, все будет просто идеально. Нет ничего особенного в том, чтобы родить этого ребенка, это для них обоих, ради их брака, ради всего. Да, это не их ребенок, но от этого он не перестает быть человеческим существом, требующим любви и заботы. Она многим обязана этому зреющему внутри ее комочку плоти и должна отдать ему так же много. И еще это интересно. И, что самое важное, через семь с небольшим месяцев все закончится. Нужно только, чтобы Джон думал так же.

И она его убедит. Она уже сталкивалась с его упрямством: для него оно было чем-то вроде защитного механизма. Жесткая оболочка была необходима ему, чтобы пережить ужасы изломанного детства. В таких случаях с помощью конфронтации никогда нельзя было ничего достичь, поэтому она проявляла терпение, продвигалась вперед мелкими шажками, показывала свою любовь, молча глотала оскорбления и, отвоевывая дюйм за дюймом, побеждала.