Книга Экстаз - Рю Мураками

— Так глупо получилось, — у него был расстроенный вид, — не могли бы вы сходить за моим ремнем, я оставил его в машине, — попросил он.

Стоянка отеля находилась в подвальном этаже, на заднем дворе. Я был весь в поту, и еще надо было отыскать его «феррари», туристическая модель с номером Иокогамы. В связке ключей, которую он мне дал, один был от «ягуара». Шикарная тачка оказалась на том самом месте, которое он мне указал, и вид у нее был весьма представительный, можно даже сказать, требовательный. Когда я открыл дверцу, на меня пахнуло кожей, которой был отделан салон, представлявший собой настоящую помойку: окурки сигарет, обрывки оберточной пленки от аудио кассет, какие-то клочки бумаги. Стекла тоже были не слишком чистые, и когда я увидел это, то почувствовал в богаче простого человека, такого же, как все. Мне вдруг стало значительно лучше, и я вытащил ремень из брюк от костюма, висевшего в машине. Костюм тоже был шикарный, такая вещь, к которой прикоснешься — и у тебя уже хорошее настроение; однако металлическая бляшка ремня оказалась немного заржавевшей и имела вид какого-то допотопного старья, что тоже мне очень понравилось. Я принес ремень в номер. Униформа липла к телу, пот катил с меня градом.

Я открыл нам по второй бутылке «Короны», затем совершенно спокойно насыпал себе новую бороздку порошка и смёл ее одним вдохом. И тут я понял одну вещь, которая, должно быть, представлялась вполне простой и естественной для того, кто уже имел привычку: наркотик — это, для начала, реальная штука. До сих пор единственное, что я знал о наркотиках, это то, что вне зависимости от их разновидности, когда они вступали в действие, вам начинала слышаться какая-то тибетская или марокканская музыка, перед глазами появлялся розовый слон или динозавр в перьях и пр. И последнее, о чем я не догадывался до приезда в Нью-Йорк: у «Короны» в самом деле вкус становился лучше!

— Спасибо, — поблагодарил композитор. Потом, видя, как я обливаюсь потом, он протянул мне кассету с записью своего нового альбома, сказав: — Послушайте немного, это еще не совсем смикшировано, так, проба.

Обмен, совершенно естественный, но такой целомудренный, как может показаться, как будто поблагодарить кого-нибудь за что-то, что тот сделал, было для этого человека совершенно нормальным, и потом эта его улыбка, после которой — уже всё. Улыбка, какой я никогда уже больше не видел после той встречи, будто у человека до сих пор, со дня его рождения, не было возможности улыбнуться так широко и свободно. И вовсе не кассета, а улыбка этого человека — он был японец — потрясла меня. Я так хотел вновь его увидеть, что попросил всех моих сослуживцев послать меня помогать ему собираться при отъезде или если ему до этого что-нибудь понадобится. У меня были знакомые на контроле и в root-service. Примерно в час ночи мне сообщили, что он что-то заказал в номер. И вот я с пылающими, как у школьницы, щеками и бешено колотящимся сердцем, чуть не выпрыгивающим из грудной клетки, несусь к его апартаментам, катя впереди себя тележку с тремя бутылками шампанского.

Скоро я понял, что не только «Корона» была лучше. Я почувствовал, как во мне зарождается нечто невыразимое, несмотря на состояние отупения, в котором я находился, и чувство, что я сжег себе всю слизистую. Я ощущал необычное возбуждение, которое, казалось, безнадежно ищет способ как-либо проявить себя и мечется по моим нервным клеткам, словно пытается исследовать всю нервную систему сверху донизу. Подобно тому, как опавшие листья, разлагаясь на дне пруда, производят газы, и они поднимаются на поверхность мутными пузырьками. Это возбуждение овладело всеми моими умственными способностями, я снова протянул руку к пакетику с порошком, и именно после этой третьей дозы мне вдруг неотвратимо захотелось трахаться, и желание это было настолько сильным, что я не мог бы сравнить его ни с чем, что мне довелось испытать за все предыдущие тридцать лет. В горле у меня пересохло, стало трудно дышать, и все мое дыхание свелось к сухому хрипу. Я залпом опрокинул третью бутылку «Короны» и тут же ощутил, как все эти двести миллилитров бросились мне в яйца, прежде чем разлиться по всему телу. Мартышка все говорил:

— Три бутылки! Что-то тут было не так. Потому что, видишь ли, Миясита, это был «Дон Периньон» тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года! Представляешь? В сто пятьдесят тысяч раз дороже, чем бутылка пива! Это было слишком для того, чтобы просто что-то отметить, и уж совсем чересчур, чтобы пить их одному. Я позвонил в дверь, и у меня как-то сразу возникло нехорошее предчувствие, которое тут же материализовалось в лице девицы с прямым и злобным взглядом, появившейся на пороге в голубых подвязках, чулках в сеточку и туфлях на шпильках. Рядом с ней стояла другая, в черном кружевном боди. Она смотрела на панораму Акасаки, прекрасный вид из апартаментов за сто тысяч иен. На маленьком столике уже были приготовлены бороздки кокаина. Композитор был в банном халате. Девицы приказали мне открыть бутылки и разлить шампанское по бокалам. Я сразу понял, что они собираются поиграть, и руки у меня невольно задрожали.

«Смотрите-ка, у него стоит!» — прогнусавила девица в голубых подвязках, лаская свои соски.

«Заткнись! — прикрикнул на нее композитор. — Извините, эти девицы уже набрались и не соображают, что несут, простите их», — добавил он, опустив голову, и я успел заметить у него на лице точно такое же выражение, как тогда, когда я принес ему ремень.

В этот момент мною овладел запах, который носился в этой огромной комнате, — это был запах женских тел. Затем я спустился на свое рабочее место и разревелся, чтобы хоть как-то унять желание, которое меня парализовало. Сейчас я знаю, почему я ревел, а тогда я был не в состоянии выразить это словами.

— Вот в двух словах моя история. Спасибо, что так терпеливо выслушал всю эту чушь, — сказал он, похлопав меня по плечу.

Я не знал, что ответить. Мартышка сунул пакетик с кокаином в карман моей пижамы и вышел из номера. Я тут же принялся мастурбировать, но чем сильнее было возбуждение, тем более вялым становился мой член. По щекам стекал пот и падал крупными каплями на пол. Тут я почувствовал жестокую боль в сердце. Я запаниковал и уже хотел было выбросить остатки порошка в унитаз. Занимался день, а мне все никак не удавалось заснуть. Я снял трубку и позвонил другу в Японию. Этот разговор обо всем и ни о чем мне помог. Я немного успокоился.

На следующий день, будучи, правда, в совершенно разбитом состоянии, я сумел завершить свою работу; мой бомж-японец так и не появился.

Его не было видно и все последующие дни, вплоть до моего отъезда. Как обычно, я шатался с Мартышкой по ночным клубам и кабакам, однако тот ни словом не напомнил мне о том, что рассказал. Несомненно, возможность выговориться позволила ему перевернуть эту страницу. Для меня же здесь все только начиналось.

Я вернулся в Японию. Несмотря на сентябрь, все еще стояла удушающая жара, и у меня было такое впечатление, что листок бумаги оттягивает мой карман, как кусок железа: тот самый листок с номером телефона, который мне дал бомж, достававший меня с ухом Ван Гога. На этом клочке бумаги, казалось, выкристаллизовалось все то напряжение, которое я испытал в Нью-Йорке. Сразу же по приезде я хотел было позвонить в Нариту, но потом передумал из-за невообразимого шума на аэровокзале. Я поехал в офис проверить качество отснятого материала и надеялся позвонить. оттуда, но бесконечное снование персоналия разохотило. Когда я вернулся домой, было уже поздно, но спать мне не хотелось совершенно, вероятно, из-за разницы во времени. Я выпил пива, чтобы расслабиться. Номер телефона он печатался у меня в памяти, хоть я и не пытался запомнить его. Я понял, что этот листок, лезь, пиний на столе, полностью овладел мной.