Книга Связь времен. Записки благодарного. В Старом Свете - Игорь Ефимов

Мне запомнился один «раман», написанный от руки на тридцати тетрадных страницах, под названием «Эх, хороша ты, жизнь!». Начинался он с детства героя, который уже в дошкольные годы ухитрился изобретательно прикончить своего сверстника: столкнул его в колодец, предварительно укрепив на дне финский нож остриём кверху. Через две страницы нож снова всплывал — теперь уже в драке подростков. «"За что? За что он меня обидел?", — думал Николай, поворачивая финку в животе Ивана». В таком же духе действие развивалось до конца, завершаясь массовым отравлением детского сада. Герой высыпал яд в котёл с супом, но вы никогда не догадаетесь, дорогой читатель, какой ёмкостью он воспользовался для этой цели. Нет, не кружкой, не миской, не чашкой, не стаканом, не пригоршней, не бутылкой. Николай высыпал в суп полную кепку яда! В конце умиротворённый герой произносит загадочную сентенцию: «Эх, хороша ты жизнь простая, рабочая, если верно тебя понимать».

Примечательно, что даже наши короткие отклики графоманам подвергались проверке и цензуре. Осуществлял эту проверку заместитель главного редактора Пётр Жур. Про этого «литератора» сегодня можно найти такую справку на сайте радио «Свобода»: «Настоящая фамилия [писателя-эмигранта] Юрасова, — рассказывает Иван Толстой, — была Жабинский. И вот под фамилией Жабинский он и был в 37-м году арестован и приговорен к семи или к восьми годам лагерей…У Жабинского, арестованного в 37-м году, следователем был некто Пётр Владимирович Жур, журналист и писатель ленинградский, который впоследствии много десятилетий работал в журнале "Звезда"».

И вот однажды Пётр Владимирович потребовал, чтобы я переделал свой отклик на повесть одной дамы, явно автобиографическую. Она описала, как они с мужем-энкаведешником в конце 1930-х получили новую квартиру и как она «пролетала по просторным чистым комнатам, точно юная фея». Дальше говорилось, что раньше квартира принадлежала «каким-то Рабиновичам, которые в чём-то провинились и их куда-то выслали». Бывшему следователю Журу не понравился сарказм, с которым я разъяснял «юной фее», куда выслали Рабиновичей, и он потребовал убрать эту фразу.

— А что, Пётр Владимирович, — спросил поднаторевший в демагогии рецензент, — я вот газеты нерегулярно читаю — неужели пропустил? Неужели постановления XXII и XXIII съездов коммунистической партии о культе личности уже отменены?

Жур налился кровью и посмотрел на меня так, словно хотел сказать: «Эх, попался бы ты мне в конце тридцатых!». Рецензию поручили написать кому-то другому, и я лишился своих честно заработанных трёх рублей.

Марина тоже понемногу подрабатывала пером — её поприщем была журналистика. Детская редакция Ленинградского радио, в лице Лии Абрамовны Флитт, сумела оценить её таланты и поручила ей серию радиопередач об истории разных районов города на Неве. Идея была в том, чтобы в какой-нибудь школе выбрать полдюжины способных шести-семиклассников, устраивать с ними экскурсии по историческим местам, встречаться с интересными людьми, брать у них интервью под магнитофон, и потом монтировать всё это в часовую программу. Если делать халтурно, можно было бы уложиться в две недели, но халтурить Марина никогда не умела, поэтому с трудом укладывалась — под стоны и поторапливания Лии Абрамовны — в два месяца.

Гораздо более серьёзным заработком были инсценировки для радио- и телеспектаклей. Однако здесь всё зависело от милости редакторов: кому-то дадут, а кого-то обойдут. Например, Яшу Гордина редакторы ценили, но в конце 1960-х он подписал открытое письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова, и на него, как и на других подписантов, обрушились всевозможные кары, в том числе и запрет на какие бы то ни было публикации. Что было делать? Так надо же, нашлось несколько смелых редакторов, не побоявшихся принять участие в несложном заговоре: Гордин писал инсценировку, объявлял автором кого-то из литературных друзей, ещё не попавших в чёрные списки, студия запускала материал в работу, гонорар выписывали на имя подставного автора, тот получал его в кассе и передавал настоящему автору. Так тянулось несколько лет, пока запрет не то чтобы был отменён, а как-то растворился сам собой. На первый же гонорар, полученный под собственное имя, Гордин созвал всех нас — помогавших — к себе домой на вечеринку, которая получила название «Бал двойников».

Потом в головах литературных подёнщиков родилась удачная мысль: почему бы не написать популярно для детей про какие-нибудь технические чудеса нашей эпохи? Зря что ли в столах у нас лежат инженерные дипломы? Бывший инженер Марамзин написал книжку о городском транспорте и очень гордился придуманным названием «с секретом для посвящённых»: «Кто развозит горожан». Я решил воспользоваться своим знанием аэродинамики и описал чудо XX века: полёт человека в машине тяжелее воздуха. Книга «Сильнее ветра, быстрее звука» оплатила примерно полгода жизни нашей семьи, а потом ещё немного добавилось за её издание в переводе на молдавский язык. Тебе интересно, читатель, как звучит название по-молдавски, то есть на самом деле по-румынски? «Май путерник на вынтул, май рапид на сунетул».

Получить путёвку на оплаченное выступление перед читателями мне удалось только два или три раза. То ли репутация у меня была подмочена, то ли просто дамы, ведавшие в Союзе писателей распределением этих выступлений, имели своих любимчиков. Запомнилась такая сцена — я стою в зале ремесленного училища, перед аудиторией будущих ткачих, форменные платья пятнадцатилетних женщин готовы лопнуть под напором весенних соков, и мне вдруг становится нестерпимо стыдно за то, что я морочу им голову какой-то историей про никому ненужную старуху (рассказ «Телевизор задаром»), вместо того чтобы крикнуть: «Все свободны! В сад, в поле, в луга, в озёра! Исполняйте завет Творца — плодитесь, размножайтесь и наполняйте землю!».

Подёнщина экранная

Иерархия документального кино имела свои строгие градации и ступени. Женя Рейн, например, сумел даже завоевать прочную позицию на студии Леннаучфильм, научился придумывать и пробивать интересную и «проходную» тему (например, «Чуккокола», 1972), заключать договор, добиваться утверждения в плане, дожидаться выхода на экраны. Нет, мне такое не удалось ни разу. Меня отнесло вниз, на Ленинградскую студию документальных фильмов, причём, на самую нижнюю палубу галеры: писание текстов для ежемесячной кинохроники, но не городской — чином не вышел! — а для областной.

Допустим, студия получала известие о каких-то трудовых свершениях и успехах в Луге, Приозёрске, Волхове, Тихвине, Ивангороде или другом отдалённом уголке Ленинградской области. Туда посылался кинооператор с помощником, они снимали отличившихся производственников, их машины и станки, их комбайны и экскаваторы, прилагали краткое описание, фамилии и имена героев и присылали всё это на студию. Режиссёр монтировал киноматериал и только после этого вызывали литературного негра, который должен был сочинить текст для диктора за кадром.

Я довольно быстро набил руку на этом деле и безотказно мчался на вызов. Одна беда: на даче Куприянова телефона не было, а ждать ежемесячная хроника не могла, поэтому часто работа доставалась другому. На студии в те годы работали два талантливых режиссёра, с которыми у меня завязалась долгая дружба: Павел Коган и Пётр Мостовой. К сожалению, мои литературные способности им были не нужны: они сочиняли такие фильмы, в которых текст играл ничтожную роль. Например, Коган сделал фильм о блокаде — целиком на документальных фотографиях. Единственным «движущимся» элементом была кинокамера. Вот рота солдат идёт по ленинградской улице на фоне разбомбленного дома. Камера медленно наезжает на фотографию, за кадром — марш и стук сапог, разом ударяющих о мостовую. У зрителя — полное ощущение, что мёртвое изображение «ожило» и превратилось в киноплёнку, и рота идёт в окопы прямо на передовую, проходящую где-нибудь не дальше Пулкова.