Книга Холодная вода Венисаны - Линор Горалик

— Не сердись, пожалуйста, — жалобно говорит Торсон. — Ну пожалуйста, не сердись.

— Ну пожалуйста, не сердись! — тоненько повторяет Мелисса и берет Агату за рукав.

Агата отскакивает — она же заразная! — и вдруг понимает: а как же Торсон? Вот он, Торсон, стоит перед Агатой: на заднем дворе темно, фонарь совсем слабенький, но Агата готова поклясться, что его радужность проходит! Агата смотрит на собственные руки: нет, кажется, лучше не стало.

— Иногда это проходит, понимаешь? — говорит Торсон. — Если долго в воде, то долгоне проходит, а если немножко и не дышать, то проходит быстро. И тогда никому не передается, честное слово.

Мелисса вытягивает вперед бледные тоненькие руки — на них нет никаких разводов, да и по Торсону никак не скажешь, что он собирается умереть от ужасной болезни.

— Вся вода — вода, — говорит Торсон. — Открываешь глаза в воде и думаешь про человека, и если у него рядом есть вода — ну, стакан или даже немножко внизу, в рукомойнике, — то как бы смотришь из нее наружу. Иногда, правда, видно совсем плохо, и потом разводы — но вот так.

— Вот так, — тихонько повторяет Мелисса.

Агата вдруг чувствует, как весь этот ужасный день наваливается на нее огромным тяжеленным комом, от усталости у нее внезапно начинают слипаться веки, она чувствует, как дрожат набегавшиеся ноги и как руку невозможно поднять, и садится прямо на землю, и закрывает глаза. У нее в голове столько мыслей, и все их надо немедленно обдумать, но Агата хочет только спать, спать, спать.

— Пора же! Ой, пора же! — вдруг спохватывается Торсон, и Мелисса быстро обнимает его, бедная маленькая трусишка; майстер Солано наверняка допил чай, еще минута-другая — он прихватит бутылочку и выйдет из комнаты, ну же!

— Стойте, — говорит Агата. — Постойте еще секунду.

Пусть эти двое секретничали за ее спиной, пусть Агата до сих пор на них злится — но у нее от них никаких секретов не будет, вот она какая взрослая, Агата. На ладони у нее лежит габионовый коготь, у Торсона рот раскрывается от изумления, как у рыбы, а Мелисса вдруг прячется у Торсона за спиной, словно габион может на нее прыгнуть. Агата быстро сует габион обратно в карман.

— Делай, что должен, и будь, что будет, — вдруг тихонько говорит Мелисса.

Агата не знает, откуда эта фраза, но знает, что в эту минуту любит Мелиссу больше всех на свете. Мелисса исчезает; Торсон поднимает Агату на ноги, и они тихо-тихо, осторожно-осторожно прокрадываются к Дикой комнате, и всё ждут и ждут, а Мелиссы все нет и нет, и Торсон покусывает палец, как всегда делает, когда сильно нервничает, а Агата почти спит, привалившись к стене, и тут появляется Мелисса, и в руке у нее ключ.

Сцена 5, записанная в честь святой Эмилии, покровительницы всех запертых, взломщиков, расшифровщиков, стеклодувов и вводящих в заблуждение

Торсон, пыхтя, стаскивает какие-то коробки со скрипящей кровати, на которой лежит старый пыльный матрас, и лезет на ящики с рождественскими украшениями, чтобы отодвинуть хлам от крошечного окошка под низким потолком Дикой комнаты, иначе утром Агате будет совсем темно. Агата садится на кровать и закрывает глаза, а потом падает на бок, прямо в одежде. Что-то больно колет ей ухо, от волос так пахнет водорослями, что не заснешь, и Агата со стоном заставляет себя подняться: в углу Дикой комнаты есть мутное старое зеркало, Агата помнит, как оно когда-то висело в гардеробе их команды, а потом им купили новое. Надо вытащить из волос хотя бы часть мусора и раздеться. «Я сосчитаю до ста, и все будет позади, — говорит себе Агата, — раз… два… три…» Агата бредет к зеркалу, смотрит на себя, потом смотрит на себя очень-очень внимательно — и кричит: кто-то стоит у нее за спиной! Агата резко оборачивается — никого. Тогда Агата смотрит в зеркало — и снова вскрикивает: у нее за спиной, близко-близко, прямо за левым плечом, стоит девочка, прозрачная зеленоватая девочка с длиннющими белыми волосами, явно старше Агаты, и отражается в зеркале, и оттуда, из зеркала, смотрит Агате прямо в глаза. С тоненьким писком Агата пятится, и девочка пятится вместе с ней, что-то попадает Агате под ноги, Агата валится на Торсона, Торсон валится на коробки и чертыхается.

— Тише же! — в ужасе шипит Мелисса. — Да тише же!!!

Торсон трясет Агату и заглядывает ей в глаза, Агата крутится вокруг своей оси, каккошка, пытающаяся разглядеть раненый хвост, но никакой девочки у нее за плечом, конечно, нет. Тогда Агата медленно-медленно подходит к зеркалу, Торсон и Мелисса — за ней, и прозрачная зеленоватая девочка в зеркалеза Агатиным плечом робко поднимает невесомую руку, машет им тоненькими пальчиками, и Мелисса, выпучив глаза, выдыхает:

— Эмилия!..

От изумления Агата оборачивается и чуть не наступает Торсону на ногу. Нет, Агатане знала Эмилию — но, конечно, слышала про Эмилию, кто же не слышал про Эмилию? Мелисса обожала рассказывать про Эмилию страшным шепотом в темноте их общей спальни, и маленькая Сонни каждый раз так расстраивалась, что начинала тихонько плакать, но сама же на следующую ночь первой говорила: «Мелисса, заинька, расскажи про Эмилию!» И Мелисса рассказывала: Эмилия заканчивала последний этап колледжии, Эмилия была умница-разумница и красавица-раскрасавица, у нее были белые волосы до самой попы и глаза лиловые, как у габо (даже сейчас напуганная Агата не может не отметить про себя, что Мелисса привирала, глаза у девочки в зеркале зеленые, — впрочем, это, может быть, потому, что она сама зеленая). Эмилия всегда играла героическую дюкку Марианну, и во время всех тестов ей говорили, что она может стать мистресс в колледжии или даже доктресс, если только захочет. А потом настал день, когда старая мистресс Жоанна позвала Эмилию к себе, и Эмилия не выходила от нее долго-долго, а потом вышла заплаканная, и глаза у нее стали красными, как у водяной крысы, а лицо белым, как стенка, и все решили, что она умирает. Но оказалось, что дела обстоят еще хуже: ее отца арестовали, сказали, что он фальшивомонетчик, а хуже всего было то, что кончался апрель. Тут Мелисса начинала всхлипывать, а Агата тихонько садилась к ней на кровать и говорила: «Ну, не надо, заинька. Ну, не надо дальше». Но почему-то бедной Мелиссе было очень важно рассказать дальше, и она рассказывала: о том, как Эмилия на пья’Чентро дышала ровно-ровно, и глаза у нее были сухие-сухие, и она ни разу не моргнула, даже когда ее отца увели, чтобы исполнить приговор. И что потом, когданачался праздник, она шутила и улыбалась, и ей настало время играть героическую дюкку Марианну, и ее вынесли на носилках, она лежала в прекрасном синем пальто, в белой рубашке и в красных шортах, с забинтованной головой, с красным-красным пятном на груди, с красными-красными губами, и все говорили: «Какая прекрасная и мужественная девочка!», — все восхищались Эмилией, а она плыла над толпой и отдавала честь гондо, ждущим начала праздничной регаты (описанием семи гондо, украшенных учениками колледжии, Мелисса всегда норовила увлечься). Процессия шла и шла по городу, и дошла до ва’Марчио, а там и до самого Полукруглого зала, и ка’дуче со всеми дуче и дюкками вышел встречать их и кланялся лежащей Эмилии, как будто она взаправду была героической дюккой Марианной, и все целовали ее свисающую с носилок руку. Носилки проплыли через весь дворец ка’дуче, такой прекрасный, что Мелисса норовила увлечься и описанием его синих, как своды Венискайла, ковров, и гигантских золотых габо, со скрипом поднимающих крылья, когда мимо них проходит ка’дуче, но девочки шикали на нее, им хотелось слушать про Эмилию, им хотелось узнать, чем закончилась страшная и печальная история Эмилии, хотя они уже знали эту историю наизусть. И Мелисса рассказывала: носилки проплыли через весь дворец ка’дуче, а потом через Полукруглый зал, куда за носилками разрешают проследовать только самым-самым-самым важным и знаменитым людям Венискайла и тем, кто прибывает на праздник из подводного Венисвайта, — вот уж поглядели бы вы на их неприличную одежду! Эмилия тихо всем улыбалась и держалась за окровавленную грудь, как настоящая дюкка Марианна, и ее вынесли на резной балкон над самым каналом, а вдоль берегов канала свистела, и кричала, и махала маленькими флажками с золотыми габо праздничная толпа, и все ждали, когда Эмилия, то есть дюкка Марианна, встанет на своих носилках и прочтет Последнюю Молитву — ту самую молитву, которую первые дуче и дюкки читали перед смертью, когда погибли за независимость Венискайла. И Эмилия встала и прочла молитву: «Господь — поводырь мой; никогда и ничего мне не понадобится. Он приводит меня в сады, наполненные плодами, и сладким соком поит меня, и след в след иду я за ним к истине…» Мелисса шептала эти слова тихо-тихо, и Агата слышала, как она сглатывает слезы, а маленькая Сонни уже по-настоящему плакала в подушку: она знала, чем вот-вот закончится история Эмилии, но все равно хотела услышать ее до конца. «А потом, — говорила Мелисса едва слышно, — а потом она шагнула вперед, в воду», — и разражалась самым настоящим плачем у Агаты на плече, а Агата гладила и гладила ее по тонким медным волосам и целовала в макушку. А сейчас все они — Мелисса, и Торсон, и Агата — смотрят на прозрачно-зеленую девочку в зеркале, и хотя ни один из них ни разу не видел Эмилию, они твердо знают, что именно Эмилия смотрит на них из старого пыльного стекла.