Книга Язык огня - Гауте Хейволл

И на следующий день я сидел на том же месте. Опять смотрел в окно. Ничего не писал. Писать казалось делом просто невозможным. На третий день я заметил большую птицу на берегу. Она стояла на одной ноге у кромки озера Ливанне, опустив в воду длинный клюв. Это была цапля. Я сидел и ждал, что она будет искать еду, шагнет вперед или хотя бы поменяет ногу. Но она стояла неподвижно. Она так и не сдвинулась с места, когда я встал и отправился домой.

Шли дни. Я сидел по нескольку часов, глядя на озеро. Пытался начать, но не получалось. Потом я выходил, спускался по крутой лестнице, приставленной специально для меня снаружи, и проезжал полкилометра до магазина. Я бродил по светлому, уютному магазинчику, брал молоко, немного хлеба, немного кофе. Мне очень нравилось неспешно выбирать что-то простое, осязаемое, и класть это в корзину. Иногда между рядами я встречал знакомых, людей, которые знали меня всю мою жизнь, знали моих родителей и дедушку с бабушкой, видели меня в детстве, видели, как я вырос, уехал из поселка и стал писателем, и теперь говорили, что рады моему возвращению, хотя я все время подчеркивал, что я здесь ненадолго. «Я сюда не насовсем, — говорил я, — но сейчас да, сейчас я здесь».

Когда лето кончилось, я так и не начал писать о пожарах. Что-то во мне сопротивлялось, не знаю что. Однако я составил себе представление о случившемся, хотя пока и не говорил ни с кем из очевидцев. Я пролистал газеты и прочел все интервью, посмотрел телесюжет в новостях, много раз просмотрел его. Мне записали его на DVD-диск и прислали с телевидения в Осло. Собираясь посмотреть сюжет впервые, я беспокоился, даже немного нервничал. Я был один дома в Клевеланне, вставил диск в проигрыватель. Впервые мне предстояло вживую увидеть место моего рождения тех времен, Финсланн летом 1978 года. Однажды вечером тридцать один год назад вся Норвегия сидела перед экраном, всматриваясь в эти места, когда сюжет показывали по телевизору. Через несколько секунд диск загрузился, появилась картинка, и я нажал на play. Я тут же узнал место, хотя и было там что-то чужое и слегка незнакомое. Что-то изменилось, я не понимал, что именно. Лес? Дома? Дороги? Не знаю. Изображение было старым и далеким, и все равно я видел родные места. Это же Килен, понял я, а вон там — искрящееся озеро Ливанне, почти такое же, как сейчас, а там — равнины в Браннсволле, ЛЭП, тянувшаяся артерией через поселок, и дом Андерса и Агнес Фьелльсгорь, почти не изменившийся. Все было очень узнаваемым. Репортаж наполнен парадоксальным спокойствием. Медленно двигается камера, репортер говорит четко и внятно, а по экрану неспешно плывут кадры, и эта медлительность и обстоятельность репортажа лишает сюжет всякого драматизма. Видны леса на холмах, высокое небо, легкие, словно пена, тени, неподвижные птицы на телефонных проводах, ветерок, шелестевший в листве. Видны дома, машины, одежда, развевающаяся на ветру. Это мог быть любой мирный летний день 1978 года, а может, десятью годами раньше или позже. Пейзаж был вне времени, и все же это был тот пейзаж, среди которого мне предстояло вырасти и который я, по сути, никогда не покидал. Казалось, столько времени прошло, но я мог в любой момент оторваться от экрана, выглянуть в окно и увидеть то же самое, без изменений. Черные, дымящиеся пепелища, небольшие группы людей, стоящих порознь вокруг руин. Они все еще были там. Матери с детьми на руках. Подростки, перегнувшиеся через рули велосипедов. Пожилые люди, прижимающиеся друг к другу, будто поддерживающие друг друга, чтобы не упасть, и был один человек в шляпе, который тут же напомнил мне Рейнерта Слёгедаля, старого звонаря и учителя, отца Бьярне Слёгедаля, органиста из Домского собора в Кристиансанне.

Наконец появился Альфред. Он стоял и поливал сгоревший сарай Слёгедалей. Образ был полон простоты и спокойствия: одинокий мужчина с непокрытой головой. Небо над ним. Сгоревшая постройка. Тонкий белый дымок, медленно поднимающийся в воздух и сдуваемый ветром. Струя воды, падающая на стену и выжженную землю, вода, с резким звуком попадающая на искореженную крышу.

Наверное, несколько часов спустя он отправился с известием.

На этом сюжет закончился, и экран почернел.

Я немедленно посмотрел все заново. И еще раз. Словно мне было никак не насытиться, словно я хотел увидеть себя или отца. Я знал, что отец мой был перед домом Ватнели в ночь, когда тот сгорел, и я знал наверняка, что меня брали на сгоревший двор Ольги Динестёль в воскресенье, сразу после крестин, и я все время лежал в дорожной сумке и крепко спал.

5

В сентябре я отложил писательство и отправился в Италию, в северо-итальянский город Мантуя, чтобы принять участие в литературном фестивале. Как всегда во время путешествий, я волновался, и как всегда, непонятно отчего.

В Мантуе был жаркий вечер, но дул чудовищный порывистый ветер, долетавший, очевидно, из самой Сахары, а мне надо было читать отрывок из одной моей книги на Пьяцца Сан-Леонардо — маленькой площади в центре города. Я вышел из гостиницы рядом с Пьяцца дон Леони. Половина девятого, суббота, все кишело улыбающимися людьми. Слышался смех, музыка, народ толпился в узких улочках, я же чувствовал себя довольно одиноко. Я пошел по Корсо В Эмануэле до Пьяцца Валлотти. Там я свернул налево, пересек парковку, где одиноко стояли скутеры. Прошел по каким-то узким переулкам без названия — во всяком случае, на них не было вывесок — до Виа Арривабене, и оттуда шла прямая дорога к площади перед церковью.

Я уже весь взмок от пота. Народу собралось немало, потому что читать должно было несколько человек и до и после меня. Я нервничал, как всегда перед выходом на сцену. Я поздоровался с переводчицей, ей было около пятидесяти, она жила в Стокгольме лет тридцать назад и тем не менее почти свободно говорила по-шведски. Когда очередь дошла до меня, публика оказалась в темноте, а на сцене прямо в лицо лупил яркий свет. Жара все еще душила, а от ветра гудел микрофон. Не знаю, в чем было дело, то ли жара или сухой пустынный ветер, то ли я съел или выпил что-то, а может, это яркий свет был виноват, но мне немедленно стало нехорошо, едва я оказался перед микрофоном. В считаные секунды я полностью обессилел. Руки онемели, и колени чуть было не подкашивались, будто я собирался упасть в обморок. Море лиц зашевелилось. Перед глазами поплыл туман. Словно тем ледяным вечером много лет назад, когда я упал и ударился головой об лед на озере Бурьванне, чувства пропадали одно за другим. Тогда я лежал, ощущал холод и твердость льда затылком и спиной и думал, что умираю. Так я, значит, и умру, успел подумать я, на спине, в десять лет, один посреди озера. Сначала я перестал видеть, краски сошли, лес исчез, бледное небо нависло надо мной, и в конце концов я совсем ослеп, потом стихли звуки, а дальше я потерял сознание, и снег падал мне на лицо. Теперь происходило то же самое, только передо мной стояло несколько сотен любопытных итальянцев. Почти то же самое. Потому что в этот момент я заметил в толпе несколько знакомых лиц. Сначала я не понял, кто это, но знал, что мы знакомы, и не мог понять, отчего никто из них не подошел ко мне перед тем, как я поднялся на сцену, это ведь так естественно, когда старые знакомые встречаются далеко от дома. Я все не мог вспомнить их имена, пока вдруг не заметил Ларса Тименеса, которого знал во времена его жизни на закрытой телефонной станции в Килене. Я ухватился за него взглядом, такого маленького и жалкого, и вспоминал, как он сидел на стуле посреди комнаты в беспощадном свете мигающего телевизора. И тут же я узнал Нильса, соседа, он тоже стоял перед сценой. Я помню его дружелюбную фигуру со спины, когда он уходил. И вот, тут стоял Нильс, а там — Эмма, которая обычно сидела в коридоре дома престарелых и глядела на меня, когда я навещал отца, а чуть поодаль — ее дочь Рагнхильд, взрослая, но все равно ребенок, она жила на другом конце страны, но каждое лето приезжала домой и говорила на чужом диалекте. Там была Рагнхильд, а там — Тур, который однажды ночью после вечеринки застрелился за домом, а еще был Стиг, который стоял рядом со мной в детском хоре и пел под тремя романскими сводами церкви, или под изображением человека с мотыгой в молельном доме, или в доме престарелых в Нуделанне. Стиг однажды вдруг ушел под воду и тонул, и тонул, пока его не вытащили, но слишком поздно, у него как раз начал ломаться голос, так вот, он тоже был среди слушателей. И еще много кто там был. Тереза стояла в толпе. К Терезе я ходил однажды целую зиму, учился играть на пианино. Она обычно стояла наклонившись, словно в ожидании, над моим плечом, теперь стояла здесь и слушала. Было еще много знакомых. Юн, учитель моего отца, которого всегда называли Юн-учитель, чтобы отличать от остальных тезок в поселке. Юна-учителя я помню по охоте на лося, потому что он всегда выезжал на охоту раньше других. Он выезжал еще затемно, сидел на посту и ждал несколько часов до начала охоты, и сейчас он стоял передо мной и ждал. И Эстер была тут. И Тённес стоял немного поодаль. Тённес всего на несколько дней пережил бабушку, будто не мог оставаться единственным все еще живым соседом. И еще много кто был. Я узнал многих, с кем когда-то встречался у окошечка на почте, или перед стойкой с открытками в магазине Каддеберга, или на рождественском празднике в молельном доме, когда стулья сдвигались к стенкам, чтобы хватило места сделать четыре цепочки хоровода в разные стороны вокруг елки, а за окнами вился снег, но в тепле у всех горели щеки, и все вместе пели. Казалось, я их узнаю, не зная, кто они. Даже тех, кого я никогда не видел. И Юханна тут стояла, и Улав, и, может быть, Коре устроился с костылями немного в стороне, и в темноте его уже невозможно было разглядеть. Может, Ингеманн и Альма тоже были здесь. Альма, наверное, стояла на обеих еще здоровых ногах, закрыв глаза и запрокинув голову. И кто знает, может, и Даг был тут. Стоял, скрестив руки на груди, скорее всего, на лестнице, ведущей к церкви, так что я его не видел.