Книга Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов

Само собой получилось, что мы уже не искали другого места в аудитории. Последняя пара отводилась курсу «Введение в литературоведение», который читал декан факультета профессор Николай Федорович Бабушкин. Возможно, я ошибся, и он тогда был всего лишь доцентом, но не хочется его хоть и в малом ущемить. Неплохим мужиком он считался. Краснолицый, с сильной проседью, гладко выбритый, он слыл нестрогим, но справедливым экзаменатором. Его любимый афоризм: «Наука не знает выходных дней» сразу получил популярность среди абитуриентов, только собиравшихся подавать документы. Единственный недостаток декана, вполне простительный в сибирском климате, — душевная склонность к выпивке. К достоинствам относилось умение всегда твердо держаться и скрывать дозу принятого на грудь.

С места в карьер он предложил нам выдрать листок из тетради и указать рядом с собственной фамилией фамилии любимых писателей — числом не более пяти.

— Хочу знать, с кем имею дело! — заключил он темпераментно и приступил к вводной лекции. — Пишите о своих литературных пристрастиях исключительно правду. Так учит Иосиф Виссарионович Сталин.

И Бабушкин лукаво улыбнулся. Листки в конце собрала курносая девушка, складывая аккуратно, тщательно оберегая от любопытных взоров, но мне удалось мельком подсмотреть, что соседка среди пятерых фамилий, в том числе и иностранных, упомянула Илью Эренбурга. Я ожидал чего угодно, но только не этого. Война давно отгремела, Эренбурга печатали в газетах скуповато. Вдобавок он еврей, а с евреями в 1951 году — сами понимаете — обходились сурово. И в Сибири тоже. Из Москвы и Ленинграда ссылали сюда неугодных в столичных вузах преподавателей. Так на факультете очутилась Зинаида — если мне не изменяет память — Канунникова, специалистка по Василию Андреевичу Жуковскому, лауреат Сталинской премии Израиль Менделевич Разгон, двоюродный брат недавно умершего долголетнего сидельца Льва Разгона. Разгон, хоть и столичная — южная — птичка, но страдал тем же пороком, что и Бабушкин. Они быстро спелись, но, возможно, и не только на почве распития горячительных напитков. В Томск загоняли вовсе не одних евреев. Русских штрафников здесь было полно. Знаток античности из Ленинграда профессор Тарасов приехал в один месяц со мной. Историка Копнина катапультировали в университет с ужасающей формулировкой. Философа и полиглота профессора Ярошевского, отбарабанившего лет десять в лагере и, кстати, работавшего на местной спичечной фабрике учетчиком, пригнали из солнечного Фрунзе в сибирские Афины, чтобы не портил научный киргизский пейзаж. Словом, идеологическая напряженка сильно ощущалась. Абитуриенты сразу узнавали подноготную всех главных преподавателей историко-филологического факультета. Значит, ухо надо держать востро.

Фамилия Эренбурга крепко удивила и заставила с удвоенной осторожностью и вниманием отнестись к некрасивой соседке.

Роте Фане

Сталин, по мнению Эренбурга, внес в оборону Москвы и в подготовку будущего наступления ясность мысли и глубокое спокойствие. Он сказал: «Москвы не сдадим», и Москвы не сдали. Подвиг народа приписан Эренбургом человеку, который не умел воевать, как утверждал маршал Георгий Жуков, и не обладал стратегическим даром, а главное — политические, как ему мнилось, интересы ставил выше военных. Черта дилетанта, плохо осознающего, что есть война. И Сталин, и Гитлер — люди совершенно штатские, типичные партийные лидеры и демагоги, не получившие никакого специального образования, продукты гражданских войн и противостояний, с психологией любителей силовых игр, далекие от настоящих и плодотворных военных идей.

Жалкие слова вышли из-под пера Эренбурга. Жалкие слова, жалкие образы и жалкое художественное воплощение. Не стоит тратить порох на критику — это дань времени, говорят симпатики Эренбурга. Ненавистники делают вид, что вообще его не замечают, не определяя места в гигантской военной мозаике. Он был наймитом Сталина и писал как наймит, твердят третьи, претендующие на объективность. Сам Эренбург пытался объяснить отношение к Сталину в мемуарах «Люди. Годы. Жизнь». Попытку, к сожалению, надо признать крайне неудачной. Каждый имеет возможность убедиться в искренности его слов. Попытка дала возможность недоброжелателям обвинить Эренбурга в лицемерии. На признание преступных деяний вождя у него недостало духу, да и время покаяний еще не наступило.

Последний удар по сталинским элегиям и комментариям к ним нанес убежденный коммунист, некогда сотрудничавший в немецкой газете «Роте Фане», и старый коминтерновский разведчик, причастный к тайным операциям ГПУ-НКВД, по нынешней либерально-демократической терминологии, шпион — Эрнст Генри, обратившийся к Эренбургу с открытым письмом в мае 1965 года, заключив его следующими словами: «Если бы я не ценил Вас, я бы не писал».

Приказ Поскребышева

Себя, очевидно, Семен Николаевич Ростовский причислял к противникам вождя и вполне безгрешным борцам с тоталитаризмом, несмотря на тесное сотрудничество с Лубянкой Дзержинского, Менжинского, Ягоды, Ежова и Берии. Точку судьба поставила в абакумовский период, но посадили Семена Николаевича — в игнатьевский, освободив нескоро после смерти Сталина. Эрнст Генри сотрудничал с Кимом Филби и Дональдом Маклином. Словом, не пешка, послужной список довольно яркий.

Этот тамбовский уроженец производил странноватое, а иногда и — если всмотреться — зловещее впечатление. Взгляд мертвый, остановившийся, изучающий. Я встречал его, работая в начале 70-х в «Литературной газете», где он, еле терпимый в элитарных политологических кругах, изредка печатался, отвергнутый циничной брежневской властью, которая уже не могла или не хотела использовать его по принадлежности. Считалось, что Эрнст Генри изменил идеалам утверждавшегося тогда развитого социализма. Он много и без разбора писал об Америке, терроризме, неофашистах и прочих событиях и людях эпохи «холодной войны». Он действительно открыто нападал на сталинизм, но не изменил коммунизму, как он его понимал, по крайней мере внешне. Он мало говорил, вел себя крайне сдержанно, был всегда гладко выбрит, с аккуратно подстриженными седыми усами. Вообще, он напоминал иностранца, а не тамбовского уроженца. Обворованную пищу, которую продавали литрабам в буфете на шестом этаже в здании на Цветном бульваре, он поглощал с изысканностью Оскара Уайльда. Чувствовалось, что долго жил в Лондоне. В комнату рядом с мужским туалетом на четвертом этаже — напротив кабинета Чаковского, — где сам Чаковский, Сырокомский, Тертерян, Кривицкий и прочая гоп-компания лакомились деликатесами из огромных фибровых чемоданов с наклейками «Фрукты», «Сыры», «Овощи», «Закуска», Эрнста Генри не приглашали, как иных именитых посетителей. Лицо его было всегда спокойно и непроницаемо. Отвечал на приветствие холодно. Одевался просто и чисто, но элегантно: темные брюки со стрелкой, легкая шерстяная водолазка, галстука я на нем не видел, и пиджак — светлее брюк — с круглыми бортами.

Артур Сергеевич Тертерян в коридоре газеты — его кабинет находился рядом с кабинетом Сырокомского, о некоторых вещах он у себя не говорил — рассказал мне один эпизод с Эрнстом Генри, подтвердивший выдающееся значение в истории войны постаревшего сотрудника исчезнувшей «Роте Фане».

— Вам я доверяю, — обычно начинал Артур Сергеевич, встретив меня вечером в день подписания номера где-нибудь поблизости от редакторских резиденций, когда напряжение спадало, — вам приятно открывать некие секреты, вы человек понимающий, недаром вас приметил Твардовский.