Книга Жизнь как КИНО, или Мой муж Авдотья Никитична - Элеонора Прохницкая

Отец резко качнулся в сторону, словно уходя от них.

— Что с вами? Вам нехорошо? — спросил его надзиратель вдруг голосом райкомовского работника, открывая дверь в камеру. — Может быть, вызвать доктора?

Отец поднял голову. Мутная пелена перед глазами постепенно рассеялась. Теперь он отчетливо видел перед собой лицо райкомовского работника.

— Повторите, — прохрипел отец. — Вы сказали, что райком восстанавливает меня в каких рядах КПСС? Повторите! В каких?

Райкомовский работник несколько растерялся от неожиданного вопроса и, пожав плечами, неуверенно проговорил:

— …В славных… в славных рядах КПСС.

Отец подошел к столу райкомовского работника и с силой швырнул свой партийный билет.

— Я не хочу быть в одних рядах с палачами!

Он бежал по Метростроевской улице, плохо понимая, куда и зачем он бежит. Люди оглядывались на странного майора. А он бежал и бежал… Ордена и медали звенели, подпрыгивая, на его кителе, в такт бегущему отцу, словно бы скандируя ему громко, на всю Метростроевскую: «Па-ла-чи! Па-ла-чи!»

Мама, придя с работы вечером, застала отца таким, каким за двадцать лет совместной жизни она не видела его никогда.

Отец был сильно пьян. На столе стояла полая бутылка водки. Без тарелок валялся кусок краковской колбасы, половина луковицы, хлеб. В пепельнице дымилась папироса, хотя отец сроду не курил.

Отец никогда не пил больше двух рюмок водки и презирал сильно пьющих людей.

Мама попыталась успокоить его, но он оттолкнул ее руку:

— ОНИ извинились передо мной, делая вид, что ни в 38-м, ни в 50-м ничего особенного со мной не случилось! Они извинились, будто наступили мне на мозоль! Плевал я на их извинения!

С тяжелобольным отцом случилась еще одна большая беда: он начал прикладываться к бутылке. Это окончательно погубило его и без того подорванное здоровье.

…Хоронили мы отца на далеком Домодедовском кладбище. Скорбный христианский обряд похорон был подменен там бесстыже поспешным, бесчеловечным «конвейером».

По всему ряду были вырыты могилы. Перед ними стоял стол, на который ставили гроб для прощания с усопшим.

Мы поставили гроб с телом отца, и родные, и друзья стали прощаться с ним. Вдруг кто-то постучал меня по плечу. Я оглянулась. Мужик в телогрейке, испачканной глиной, дыхнув на меня сивухой, бесцеремонно распорядился: «Ну все, заканчивайте! Вы здесь не одни!» Действительно, за нами выстроилась «очередь».

Мама с Витей прожили душа в душу почти 30 лет! 19 января 1998 года

Гроб с телом отца стали опускать в могилу. Грянул прощальный салют.

Это Родина-Мать прощалась со своим сыном-героем.

По приказу коменданта г. Москвы офицеров — участников Великой Отечественной войны полагалось хоронить с салютом и военным оркестром. Несколько продрогших на пронизывающем ноябрьском холоде солдат заиграли «Гимн Советского Союза».

А рядом с могилой отца опускали в могилу гроб не известного нам человека.

На столе прощались с кем-то, кто-то ждал своей очереди.

А выстрелы звучали, оркестр играл, и непонятно было, кому из них предназначались все эти «почести».

А может быть, всем им, обманутым Эпохой и отмучившимся наконец-то в этой жизни.

Маме было около пятидесяти лет, когда она, все еще не по возрасту молодая, стройная и красивая, встретила очень достойного человека и вышла за него замуж. Бывший фронтовик, участник первого Парада Победы на Красной площади, полковник в отставке, Виктор Владимирович Глазов, после окончания академии имени Карбышева, работал в институте мировой экономики.

В свободное время он писал картины, в основном цветы: ландыши, фиалки, розы, хризантемы, пионы, да так мастерски, что их хотелось потрогать руками: «Неужели неживые?»

Виктор Владимирович был очень начитанным, эрудированным человеком, покладистым и беспредельно добрым. Маму он боготворил. Они прожили душа в душу более 30 лет. Я очень любила этого человека, который заменил мне отца.

Он ушел из жизни первым. Мама сразу постарела. Стала болеть. Я ухаживала за ней и берегла ее до последнего дня. Определяла в лучшие клиники.

После смерти Вити мамочка сразу постарела

Мама пережила своего Витю на 6 лет. С потерей мамы, самого любимого в моей жизни человека, я ощутила себя сиротой. До сих пор не могу смириться с мыслью, что я больше никогда не услышу: «Доченька!» — и что мне больше некому будет сказать: «Мама!»

В осажденной Москве

4 июня 1941 года мне исполнилось четыре года, а 22 июня началась война.

У отца была долгосрочная бронь.

Но когда немцы подошли к Москве и 3 июля 1941 года выступил по радио И. В. Сталин, отец сдал свою бронь и ушел на фронт.

Почти все семьи преподавателей и работников МАТИ были эвакуированы в Новосибирск. Мама отказалась уезжать из Москвы. Уходя на фронт, отец сказал: «Ждите меня дома. Я скоро вернусь». Но «скоро» не получилось. Он провоевал четыре года и закончил войну в Берлине.

Нас с мамой и еще двух женщин с детьми поселили в общежитие МАТИ, в старинный двухэтажный дом с толстыми стенами и с деревянными ставнями на окнах на улице Мархлевского, напротив знаменитого дома России.

Моя детская память сумела сохранить некоторые эпизоды нашей с мамой жизни в осажденной Москве.

Помню, как отец, перед отъездом на фронт, обеспечил нас едой. Он где-то сумел раздобыть и насыпать под лестницей, в холле дома, целую гору картофеля и вкатил кадушку с кислой капустой.

Улицы Москвы были почти пусты. Изредка по Сретенке проходили солдаты, тащившие на длинных веревках аэростаты. Такие же серые аэростаты висели в небе над Москвой. На улицах были установлены противотанковые ежи и горы мешков с песком.

Осень была очень холодная и уже в октябре Москву припорошило первым снегом. Поползли слухи, что немцы входят в город.

Мне особенно запомнилось, как вереницы машин, повозок, телег двигались все куда-то в одном направлении. Многие шли своим ходом, таща на себе мешки и чемоданы. Москва была в панике. В магазинах бесконтрольно раздавали продукты без карточек.

Знакомая продавщица из соседней угловой булочной сказала маме: «Быстро принесите наволочки. Я вам насыплю сахару и макарон. Чтобы немцам не досталось. Они не сегодня завтра войдут в Москву».