Книга Златоуст и Златоустка - Николай Гайдук

5

Прекрасная куколка, которую контрабандисты под покровом темноты привезли в гостиничный бордель – это была драгоценная внучка темнокожего старика, выдававшего себя за представителя Златоуста. (Или на самом деле он был таковым). И вот эта внучка невероятным каким-то образом пропала из-под замков потайного подвала. Мало того – эта внучка со стариком расположились в том самом номере, который полковник Простован только что проверил.

Полковник одноглазый, ему простительно, что не заметил, но куда смотрела госпожа Василискина? Почему никто из них не заметил ни старика, ни внучку? Загадка. А между тем, они сидели в номере и никуда не думали сбегать, когда замок противно заскрежетал, открываясь. За столом, где стоял жирандоль – большой фигурный подсвечник на пять свечей – старик и внучка только затихли на минуту, лукаво переглядываясь и как бы говоря друг другу: подождём, не будем мешать.

Дверь опять закрылась на замок, шаги, шурша по коридору, удалились.

– Ах, Музарина, Музочка! – Старик едва не всхлипнул. – И чего я только не передумал, разыскивая тебя…

– Всё хорошо, – успокоила внучка. – Давай отдыхать.

– Ты ложись, а мне ещё надо поработать.

В номере было тепло, но старик зачем-то развёл огонь в камине. Не включая света, чтобы не привлекать внимания, представитель взялся разбирать бумаги, исписанные симпатическими чернилами – такие чернила проявляются при нагревании.

Поминутно что-то перечитывая, старик время от времени глубоко задумывался, глядя в огонь.

– В юности он подавал надежды, – с грустью проговорил старик, глядя в сторону заснувшей Музарины. – Я тогда, помню, хотел быть не только помощником. Я мечтал быть даже его биографом. Вот почему так много тут писанины, которая касается юных дней Златоуста. Правда, никаким он Златоустом не был в те поры. Так себе, обыкновенный Ваня. И, может, лучше было бы ему таковым и оставаться? А? Женился бы на простой бабёнке, которая никогда бы не сбежала с поручиком Лермонтовым. Эх, ну да что теперь об том говорить. Спи, Музариночка, не слушай старика. Я больше не буду миндальничать.

Вздыхая, он взялся уничтожать страницы объёмной рукописи. Измятые листы, исписанные с двух сторон, бросал угрюмо, резко, словно боясь передумать. А иногда его рука замирала, подрагивая. И снова да ладом он перечитывал целые главы, посвящённые тому, что в юности приключилось с этим человеком, никому не известным тогда, но подававшим большие надежды; из него должен был вырасти блистательный гений.

– А где и когда новый гений родится – одному только Богу известно, – забормотал старик. – А что известно одному – известно будет многим. Я помню, как в небесной канцелярии один знакомый канцлер, у которого всегда язык чесался, – однажды рассекретил: скоро, дескать, будет назначение. А я тогда лежал себе на облаке, отдыхал, чистил своё золотое перо. Я спервоначала не поверил канцлеру. А он возьми да покажи мне карту земного шара, где отмечено место рождения гения. Только место отмечено было симпатическими чернилами – эти чернила канцлеры используют для тайнописи. И меня научили.

* * *

В небесной канцелярии он был известен под несколькими именами, в разных картотеках значился по-разному: Старик-Черновик, Чернолик, Абра-Кадабрыч, Абрам Арапыч, Азбуковед Азбуковедыч, ну и так далее. Откровенно говоря, ему, гражданину мира, земному скитальцу и небесному долгожителю было, в общем-то, всё равно, где работать и с кем работать, лишь бы только человек был одарённый. И всё-таки он втайне обрадовался, когда увидел место, обозначенное на карте, – заснеженный, затаёженный уголок Великой Руси.

Человеку свойственны слабости и тут Старик-Черновик не исключение. Владея десятками языков и наречий, отлично зная эсперанто и многое другое, что доступно только высоколобым профессорам лингвистики, этот старик питал глубокую симпатию к могучему и великому русскому языку. Старик-Черновик был уверен, что русский язык – язык богов. Когда-то в юности, мечтая быть златоустом, он при помощи русского языка творил чудеса, добиваясь такого звучания слова, когда оно вдруг становилось вещественным. С помощью слова «огонь», например, он зажигал свечу, костёр. С помощью слов «хлеб» и «вода» мог питаться несколько суток. Обладая незаурядным даром, он в юности приблизился к тому изобретению, которое зовётся эликсиром бессмертия, и вот здесь-то его подстерегала беда. Ему доступен стал язык богов и сам он уже был почти подобен Богу, но вслед за этим что-то вдруг не заладилось – перепутал формулу бессмертия. Вот так он потерял и своё имя, и свой изумительный дар. И с тех пор оставалось ему только одно – быть оруженосцем от литературы, крёстным отцом таланта или гения, и мечтать при этом, что когда-нибудь он воспитает великого Златоуста.

6

Прошло несколько дней. Погода над Житейским морем портилась. Утреннее солнце, еле видное, слабо светило в туманах. Город Лукоморск ещё дремал, а Старик-Черновик, страдавший вековою бессонницей, сидел возле печи, бумаги испепелял.

Жил он теперь не в гостинице; там было небезопасно; и внучки рядом не было.

Тесная каморка озарялась бликами. Огонь, разоряясь в печи, пощёлкивал зубами, жадно поедая рукопись. В каморке становилось теплей, а на душе старика – холодней. Жалко было предавать огню «Историю несбывшегося гения». Может быть, для кого-то история эта могла бы стать полезной и поучительной. Но старик Азбуковед Азбуковедыч был непреклонен.

«Надо всё это спалить! – думал он, поёживаясь. – Хоть маленько согреюсь. И почему это вдруг похолодало? Может, клерки из небесной канцелярии намекают мне на то, что здесь делать больше нечего и надо уезжать?»

Старик изумлялся; время весеннее, а настроение в природе вдруг возникало такое, будто поздняя осень пришла, будто вот-вот нагрянут разнузданные шторма, вслед за которыми снежок перхотью притрусит побережье.

Неожиданная эта непогодица заставила затихнуть рестораны, кафешантаны. Закрывались балаганы с приезжими артистами. Цирк шапито сворачивал работу. Киногруппы уезжали, не дождавшись солнцепёка. Побережье день за днём пустело. Под ветром сиротливо скрипели платаны и пальмы, хирели на клумбах цветы, опалённые полночной странной стужей. Белоснежные яхты всё реже возникали на горизонте, да и морские лайнеры перестали швартоваться в Лукоморской бухте, где вода опять казалась багрово-красной, как это было после Гражданской войны, только теперь не кровь окрашивала бухту – лепестки осыпавшихся роз и миллионы других лепестков ураганным ветром нанесло. А ещё в воде у берега можно было увидеть необычную стирку: прибой полоскал разноцветную парусину, где были нарисованы книги Златоуста и виднелись полустёршиеся буквы и слова – зазывалки на встречу.

Как ни старались организаторы в городе Лукоморске – не смогли заполучить «золотого» автора. Правда, город ещё жил надеждами и обещаниями; литературные агенты, импресарио и кто-то там ещё – энергичные люди продолжали с кем-то вести переговоры; они ещё надеялись на встречу. И только Старик-Черновик осознавал: бесполезно.

От корки и до корки перечитав Златоуста – всё то, что оказалось под руками, – Оруженосец от литературы сделал вывод: это мог быть кто угодно, только не истинный Златоуст. Самозванец какой-то. А настоящего Златоуста, которого Старик-Черновик многие годы сопровождал в походах и учениях – его, скорей всего, и в живых-то нет. И вот эта обжигающая мысль, как ни странно, не только не пугала, а даже успокаивала. Старику-Черновику потерю настоящего Златоуста легче было бы перенести, нежели позор его предательства. Более того, если это пишет не самозванец, а Златоуст-предатель, христопродавец, – значит, нужно принимать решение о ликвидации. Так сказали в поднебесной канцелярии, а там такие канцлеры – с ними не поспоришь. Да и спорить нечего. Канцлеры, конечно же, правы. Если он, Старик-Черновик, взялся воспитать ученика, так, значит, он и должен отвечать за то, что теперь ученик вытворяет. Значит, надо принимать «непопулярное решение», как любят выражаться канцлеры.