Книга Поздний развод - Авраам Бен Иегошуа

– Договорились.

– Только не спутай: самолет. А не вертолет. Потому что вертолет у меня уже есть. Ты разницу между ними знаешь?

– А то…

– Почему он ночью плакал?

– Дедушка? Потому что он не виделся с нами много лет. Не видел тебя.

– Но почему он плакал?

– От волнения. От избытка чувств. От радости. Ты сам ведь тоже можешь расплакаться от радости.

Как обычно, выглядела она грустно, может быть, в этот раз больше, чем всегда. Она выключила обогреватель. «Здесь достаточно тепло», – сказала она, поцеловала меня и ушла, сказав под конец, что вернется через два, самое большее три часа. Я отправился на кухню и открыл холодильник, чтобы посмотреть, что там, – не потому, что проголодался, а так, на всякий случай. И увидел там упаковку орехов в шоколаде, которые отец любил грызть, сидя перед телевизором, после того как поужинает. Я положил эту упаковку на обеденный стол и закрыл холодильник. В доме стояла полная тишина, и я включил телевизор, но на экране не было ничего, кроме полосок, и я выключил его. Из кладовки я достал все свои машины и выстроил их в ряд, но внезапно остановился и пошел посмотреть на дедушку, приоткрыл чуть-чуть дверь в его комнату и сквозь узенькую щель ничего не увидел. Сделал щель чуть шире и прислушался, но не услышал ничего. И не увидел. Разве что сквозь полумрак можно было разглядеть все тот же чемодан, который я уже видел поутру; сам дедушка лежал в постели скрючившись так, что казалось, будто его голова лежит отдельно от тела. На тумбочке была, я знал это, открытка, на которой были цветы и надпись: «Добро пожаловать» – я сам ее сделал. И я прикрыл дверь и пошел к себе в комнату, где спала малышка, лежала тихо, а потом вдруг повернулась на бок и вздохнула, и не просто, а как это сделала бы старая женщина, прожившая долгую и тяжелую жизнь. Я взял коробку с шелковичными червями и вышел.

Достал одного шелкопряда, посадил в пожарную машину, положил туда же листик шелковицы и стал возить туда и обратно, стараясь понять, что он чувствует. Неожиданно зазвонил телефон, звонил дядя Аси из Иерусалима, ему нужен был дедушка, и он не мог поверить, что дедушка еще спит, – он что, уснул снова? Он и не просыпался, сказал я и добавил, что мамы нет дома. Хочешь, чтобы я его разбудил? Он задумался на минутку, нет, сказал он, не надо, пусть спит, я позвоню позднее, ближе к вечеру. Я написал имя Аси на блокноте возле телефона и вернулся к своей гусенице, которая к тому времени сама выбралась из пожарной машины, и я сунул ее обратно в коробку, взял другую, посадил ее в вертолет, снабдил половинкой листа и отправил в полет до кухни.

На кухне я выпил немного сока и заел его папиными орехами; за окном лил дождь и было пасмурно, точь-в-точь настоящий зимний день, каким он и должен быть накануне седера. Хорошо, если не будет хуже, подумал я, но тут заметил, что червяк пытается выбраться из вертолета, и я подумал, что его следует покормить еще чем-то, и предложил ему кусочек ореха, но не угадал, орех он есть отказался, а раз так, я засунул его обратно в кабину и мы полетели в родительскую спальню, где я опустил жалюзи, достал одеяло и улегся на кровать вместе с вертолетом. На вертолете, как и полагается, была маленькая белая лестница, и когда я откинул ее, этот жирный белый червяк, которого я назвал Сигаль, и в самом деле соскользнул по лестнице вниз прямо на шерстяное одеяло и пополз среди складок, будто оказался на Луне. Снова раздался звонок телефона, папа поставил их везде, где только мог, и на этот раз звонил именно он, и он, как и дядя Аси, не мог поверить, что дедушка все еще спит. Должно быть, он накурился травки, сказал папа, а я предположил, что он заболел. Внезапно он спросил, где я нахожусь и с какого телефона разговариваю, хотя я знал, что он всегда это чувствует, где я и что со мной, где бы он сам ни находился. Поэтому я честно сказал, что разговариваю по телефону из их с мамой спальни, что ты там делаешь, спросил он тут же, ничего не делаю, ты только не переверни там все вверх дном, сказал он, может, тебе лучше все же прилечь и поспать, и я сказал, что может быть. И я на самом деле попытался задремать – в доме была полная тишина, за окном стояла мгла, и под шум дождя действительно закрывались глаза и накатывал сон, но, может быть, причиной было то странное вино, которое я попробовал. Или всё вместе. Я не разобрался в этом до конца, потому что малышка начала плакать. Сначала чуть-чуть, это папин звонок разбудил ее, без всякого сомнения, звонок и его раздраженный голос из трубки, и я решил подождать, пока она замолчит, может быть, ей просто приснился плохой сон: например, что кто-то украл ее бутылку с водой или что-то в этом роде. И в самом деле, плач стал стихать, но потом возобновился с еще большей силой, и я понял, что пришло время мне что-то с этим делать, так что я слез с родительской кровати и вышел из комнаты, чтобы засунуть малышке ее соску в рот.

Но она не хотела ее, она хотела плакать, а потому она ее выплюнула, а я взял и засунул ей соску в рот снова. А она снова сделала попытку избавиться от нее, и мне показалось, что при этом она покачала головой; мне ничего не оставалось, как бережно попридержать ее голову одной рукой, а другой возвратить соску на место и твердо держать, пока она не уразумела, что соска – это теперь надолго и лучше смириться, как если бы вместо меня была мама, на мгновение она застыла, словно решая, что делать дальше, причем все это время вопросительно глядя на меня. А потом начала сосать, сначала понемногу, потом все сильнее и сильнее, как бы признавая, что другого выхода у нее нет, и я уже с облегчением убрал с ее головы руку, но в ту же минуту все началось сначала, соска была выплюнута, а плач возобновился, и все мои попытки вернуться к прежней ситуации кончились ничем – она отчаянно боролась со мной, наливаясь краской от злости. Ну, ну, говорил я, я здесь, перестань реветь, но она заходилась в плаче все сильнее и сильнее. А потому я вышел из комнаты и плотно прикрыл за собой дверь, чтобы она могла накричаться вволю, не забыв при этом посмотреть на часы, чтобы не получилось, что она плачет слишком долго, потому что папа как-то объяснил маме – если тебе кажется, что ребенок плачет немыслимо долго, на самом деле он плачет всего пять минут, и если вы найдете в себе силы эти пять минут выдержать, то через пять минут плач прекратится сам собой. Чтобы ничего не слышать, я отправился на кухню, по дороге включил радио, а кухонную дверь закрыл как можно плотнее я едва успел все это проделать, как зазвонил телефон, звонил дядя Цви из Тель-Авива, он был не таким серьезным, как иерусалимский дядя Аси, он никогда не упускает случая поболтать со мной. Вот и сейчас он спросил меня, как дела, спросил, как я себя чувствую, как идут дела в школе и есть ли у меня какие-нибудь планы на время каникул, и я подробно отвечал на все его вопросы, потому что знал – ему действительно интересно все, что со мной происходит, и он долго помнит обо всем, я думал обо всем этом, но вдруг понял, что слышу отчаянный детский крик, и он, дядя Цви, услышал его и тут же спросил, что это, кто это у вас там кричит, и я вынужден был сказать, что это малышка Ракефет. А мама где… наверное, она рядом? Нет, мама не рядом, никого, кроме меня и дедушки, в доме нет. На какое-то время он замолчал, как если бы задумался, а сейчас я хотел бы поговорить с пожилым джентльменом… как?.. он спит?.. хорошо, хорошо, не буди его, иди и займись с Ракефет, ее плач разбивает мне сердце, когда я у себя в Тель-Авиве должен слышать ее плач из Хайфы, ты классный парень, сказал он и добавил, что постарается позвонить снова ближе к вечеру.