Книга Дочь Империи - Раймонд Фейст

Мара кивнула, опустила веки и тихо сказала:

— Вот и прекрасно.

Сейчас она больше всего нуждалась в возможности побыть одной — роскошь, недоступная на общественной барке, — но опасения Кейока были весьма основательными.

Для того чтобы убрать со своего пути последнюю из рода Акома, властитель Джингу без сожаления пожертвовал бы ротой солдат: ведь он был уверен, что может выставить против охранников Мары достаточно бойцов, чтобы обеспечить любое численное превосходство. Однако пойти на это он мог только в том случае, если бы знал наверняка, что успех ему обеспечен, и если бы имел возможность потом разыграть перед другими вельможами Высшего Совета полнейшую неосведомленность относительно совершенного злодеяния. Каждый из участников Игры Совета без труда сообразит, кому могла понадобиться подобная резня, но формы благопристойности нарушать нельзя. Достаточно одного спасшегося пассажира, одного опознанного гвардейца Минванаби, одного случайного словца, подслушанного рабом, который орудует багром на соседней барке, — и Джингу можно считать конченым человеком. Даже косвенная причастность к подобной предательской засаде — если бы вся история выплыла наружу — означала бы для него серьезную потерю престижа в Совете, ;а это, в свою очередь, послужило бы для его «верных» союзников красноречивым сигналом, что влияние главы семейства Минванаби идет на убыль. И тогда придется опасаться друзей не меньше, чем врагов. Такова была самая суть Игры Совета. Выбранный Кейоком способ путешествия мог оказаться более действенным средством против возможной засады, чем дополнительная сотня ратников.

Послышалась громкая команда капитана: он приказал рабам отдать швартовы. Глухой удар, толчок — и вот уже судно двинулось, откачнувшись от причала и выходя на се редину медленно текущей реки. Мара легла, рассудив, что теперь это вполне приемлемо: со стороны будет казаться, что она просто отдыхает. Рабы, расставленные вдоль бортов, мерно отталкивались баграми; их худые, темные от загара тела двигались слаженно, повинуясь ритму незатейливой песни:

— Держитесь середины! — запевал рулевой.

— В берег не воткнись! — отвечали багорщики.

Все движения теперь выполнялись в такт с песней, и рулевой начал добавлять простые строчки, строго соблюдая темп:

— Я знаю бабу злую!

— В берег не воткнись!

— Не баба, а змея!

— В берег не воткнись!

— Я выпил как-то лишку!

— В берег не воткнись!

— И к ней пошел в мужья!

Глупая песня успокаивала Мару, и она дала волю мыслям. Отец долго и горячо возражал против ее намерения уйти в монастырь. Теперь, когда просить прощения было уже не у кого, она горько сожалела при воспоминании о том, как близка была к открытому неповиновению; отец сжалился только потому, что любовь к единственной дочери пересилила в нем желание выбрать ей подходящего жениха ради выгодного политического брака. Их расставание было весьма бурным. Властитель Седзу, глава рода Акомы, мог быть воистину страшен — в пылу битвы, перед лицом неприятеля; в такие минуты многие предпочли бы встретиться с гигантским хищником гарулхтом, грозой пастухов и охотников. Но он никогда не мог ни в чем отказать дочери, сколь бы неразумными ни были ее требования. Правда, с ней он никогда не чувствовал себя так легко, как с ее братом, но, сколько она себя помнит, ей он потакал во всем, и только няне по имени Накойя удавалось держать ее в узде в детские годы.

Мара закрыла глаза. Барка сулила хоть какую-то меру безопасности, и теперь появилась возможность спрятаться за темной броней сна; люди, расположившиеся за драпировками крошечного шатра, могли лишь предполагать, что она просто спасается от скуки долгого путешествия по реке. Но сон не хотел приходить: в памяти воскресал образ брата, которого она любила как собственную душу… Ланокота, с блестящими темными глазами; Ланокота, у которого всегда была наготове улыбка для маленькой, обожающей его сестры. Лано, который бегал быстрее, чем воины из отцовского отряда; который становился победителем летних состязаний в Сулан-Ку три года подряд — подвиг, с тех пор не повторенный никем. У Лано всегда находилось время для Мары; он даже показывал ей приемы борьбы, чем несказанно возмущал Накойю, считавшую такие развлечения совершенно неподобающими для девушки из знатного рода. И еще Лано не скупился на глупые шутки — обычно неприличные, — которые заставляли девочку смеяться и краснеть. Если бы она не избрала для себя созерцательную жизнь в монастыре и ей пришлось выйти замуж… Мара понимала, что ни один из возможных искателей руки не мог бы сравниться с ее братом. Ланокота, чей веселый смех никогда больше не отразится от сводов зала, как случалось во время их поздних ужинов… Даже отец, известный своей суровостью и строгостью во всех отношениях, улыбался, не в силах противостоять обаянию заразительной веселости сына. Мара почитала отца и восхищалась им, но брата она любила всем сердцем, и теперь горе накатывало на нее волна за волной.

Надо было взять себя в руки. Здесь не место предаваться скорби; оплакивать свою потерю она будет позже. Обратившись к делам насущным, Мара спросила Кейока:

— Тела отца и брата… удалось отбить?

Кейок с горечью ответил:

— Нет, госпожа. Не удалось.

Мара прикусила губу. Значит, нет даже пепла, который можно было бы развеять в священной роще. Вместо этого ей придется выбрать по одной реликвии из числа вещей, принадлежавших отцу и брату и особенно ценимых ими, и захоронить эти реликвии около священного натами — камня, где обитает душа рода Акома, — чтобы их души могли отыскать путь в родную землю, когда Колесо Жизни совершит свой оборот. Мара снова закрыла глаза — отчасти из-за изнеможения, отчасти же ради того, чтобы не дать воли слезам. Она безуспешно пыталась успокоиться, но воспоминания теснились в голове… утешения ждать не приходилось. Потом, по прошествии нескольких часов, покачивание барки и монотонная песня-перекличка кормчего и рабов-багорщиков стали уже чем-то привычным. Их ритм постепенно подчинял себе и душу осиротевшей девушки, и ее тело, и она мало-помалу расслабилась. Тепло летней ночи и спокойствие реки наконец сумели общими усилиями убаюкать Мару, и она погрузилась в глубокий сон.

* * *

Барка причалила к пристани Сулан-Ку на рассвете. Туман кольцами поднимался с поверхности реки; в лавках и мастерских, выстроившихся вдоль набережной, открывались забранные ставнями окна: город готовился к началу торгового дня. Кейок постарался выгрузить с барки паланкин Мары как можно скорее, пока улицами еще не завладела дневная суета: скоро торговые аллеи будут кишеть повозками и носильщиками, покупателями и нищими. В считанные минуты рабы были готовы. Все еще одетая в белую хламиду ордена Лашимы, несколько помятую за шесть дней путешествия, Мара с усталым вздохом взошла на свои носилки. Она откинулась на подушки с вышитым символом ее семьи — птицей шетра — и только сейчас вполне осознала, как страшило ее возвращение домой. Она даже вообразить не могла просторные помещения большого дома без оживляющего их громкого голоса Лано или циновки на полу кабинета, не усеянные свитками, которые так и оставались в беспорядке, когда отцу надоедало читать хозяйственные отчеты. Мара слабо улыбнулась, вспомнив, с каким отвращением отец относился к коммерции, хотя и был в ней весьма сведущ и опытен. Он предпочитал заниматься делами, связанными с военным искусством, состязаниями и политикой; но Мара не забыла и его слова о том, что для всего требуются деньги, а потому не стоит ими пренебрегать.