Книга Кандагарский излом - Райдо Витич

— Меня повеселишь.

— Тогда действительно стоит говорить… А вы намекнёте, где я права, а где нет?

— SMS-ку скину.

— Первая версия: Альбина Геннадьевна Стрижельнова. Хотя у нее и десятой доли вашего гонорара не водилось.

— Мимо.

— Я так и думала. Вторая версия: в бетонном перекрытии моей квартиры есть тайник. В нем на выбор: труп, «золото партии», царские червонцы, десять кило героина.

Мужчина хохотнул и покосился на меня. Внимательно и заинтересованно.

О, малыш, мы с тобой еще поиграем…

— Тоже мимо, да? — вздохнула я, натурально огорчившись. — Тогда третья версия: где-нибудь в далекой и экономически теплой стране умирает миллиардер, племянник матери брата жены моего покойного отца.

— Холодно.

— Да?.. Тогда Зинка, — бросила наугад, лишь бы не молчать.

— Лед.

Оп-па! А ты, никак, знаешь, кто такая Зинка? Значит, следил за мной? А я не замечала… Точно, старая стала, пора на свалку органики — в морг.

— Тогда в меня влюбился шейх. Я не ответила взаимностью, потому как не ведала о его существовании, а он по скромности своей не проявился. В итоге — горячая восточная кровь ударила шейху в голову, и он решил меня зарезать как несостоявшуюся наложницу своего гарема.

— Пять за оригинальную версию.

— Лет?..

— Все?

— Извините. Если б вы мне хоть бы намекнули, в каком направлении искать…

— Думаешь, тебя это спасет?

— Нет, но, зная, умирать легче.

— А жить?

— В смысле? — нахмурилась я.

— Подумай, кому, когда и что плохого ты сделала? И вслух. Мне будет интересно послушать.

— Вы хотите, чтоб я вам рассказала то, чего не знаю?

— Да. У тебя прекрасная логическая система мышления, и мне интересно, как скоро ты путем анализа доберешься до истины.

— А приз за труды мне полагается?

— Что тебе полагается — ты в курсе. Кстати, почему не позвонила в милицию?

А зачем? Чтоб они усилили мою головную боль? Неужели я настолько похожа на идиотку? Да-а, нужно задуматься.

— Телефон у вас, — напомнила.

— Нет, он был с тобой. Ты позвонила дочери и подруге, а в милицию не стала. Не надеялась на доблестных милиционеров? Или… привыкла надеяться на себя?

— Вам действительно интересно?

— Нет, — усмехнулся он.

— Тогда зачем спрашивать?

— Для проверки. Сойдется мой ответ с твоим?

«Вряд ли», — подумала я, но вслух понятно выдала иное:

— Э-э-э, вы интересный мужчина.

— Нравлюсь?

— Очень.

— И с каждой минутой все больше, — хохотнул он.

— Вы удивительно прозорливы.

Мужчина промолчал. Мы выезжали прочь из города, но, к моему сожалению, в глухом северо-восточном направлении. Хватит ли у меня времени и сил очаровать своего палача настолько, что он передумает меня убивать?

Я посмотрела в окно — пригород. Огонечки окон и очертания строений на фоне почти черного неба далеко за пустырем. Не сегодня-завтра Господь смилуется и пошлет снег, а тот укроет усталую землю, подарив ей покой забвения почти на полгода. И мне уже виделись лохматые ели, заснувшие под шапками снега, сугробы по колено, стылый парок изо рта и веселый визг детворы, что катится по ледовой дорожке, спеша навстречу знаниям. Школа… Славное время и, к сожалению, как все хорошее — мимолетно и не понято в пору существования. Так всегда: нам нужно непременно с чем-то расстаться, чтоб понять ценность того, что имели.

Лялька…

В эту минуту я уже не видела темных полос леса по обеим сторонам дороги — я видела свою жизнь, такую же темную, такую же безликую и, возможно, не пустую, но ничем не проявившую своего потенциала.

Лялечка. Единственное пятнышко света, тепла и любви. Я отдала ей всю себя, по дням, по крохам разбитых иллюзий собирая утерянное и возлагая к ее постаменту. Не для благодарности или ответных проявлений любви. Для себя. Она спасла меня и тем отплатила сторицей, заранее, еще до того, как осознала себя кем-то. Она выдала мне кредит на жизнь, на право жить, и сколько я ни пыталась его погасить — не смогла.

Мне уже виделась ее красная шапочка с огромным бомбоном, звонкий смех, лыжня, вьющая петли меж сосен, и слепящий сверкающе-белый снег. Моей девочке было шесть, и она стояла на лыжах лучше, чем я. Она веселей смеялась, раскованней держалась, она не прятала за улыбку ложь, за ложь насмешку, за насмешку — ненависть, за ненависть — обиду. Она была открыта и чиста в своих делах, словах, взглядах. И пусть она всегда будет такой же — не согнется и не сломается. Пусть останется такой же яркой, честной и сильной. Пусть всегда смеется и никогда не плачет…

Кажется, я прощаюсь с ней. Мне искренне жаль, но где-то в глубине души я даже рада подобной развязке. Лучше сейчас, когда она в Питере. Лучше пока я прямо хожу, а не шаркаю ногами, или того хуже — не лежу прикованная к постели. Сейчас, пока не обременяю своим старческим маразмом, как цепями, ее жизнь и будущее. Пока помнит свою мать молодой, улыбающейся, сильной.

— Как сердце? — решил напомнить о себе мужчина.

— Не поверите: прошло.

— Не поверишь — верю! Сердце у тебя — как мотор у джипа.

— Вы врач или ясновидящий?

— В одном лице.

— В недурственном, нужно заметить.

— Пытаешься флиртовать? Не стоит… — усмехнулся.

Я бы назвала эту усмешку мстительной, но для мести нужно иметь личную антипатию и вескую причину, а ее я не видела. Хотя… мужчина напоминал мне человека из далекого-далека — глазами. Они единственные выдавали в нем человека жесткой профессии, который сумел сохранить какие-то принципы.

Глупо, конечно, звучит. Еще глупее верить в то, что думаешь. Но мне много лет. Намного больше, чем по паспорту. Мне — век, эпоха, ледниковый период, и я верю во все, в самый бредовый бред, и не верю в самую правдивую правду. И не могу ошибиться, даже когда сильно хочу: старость — не только маразм, старость — опыт, знания, избавление от иллюзий. Личность, обнаженная, как в юности, но уже не привлекающая своей наготой, а отталкивающая.

Наша старость — в умах, глазах, делах. И молодость — там же.

Тот, кто сидел рядом со мной, был подтянут, ухожен и крепок. Тридцать пять — максимум. А, может, на пару лет моложе, но не больше. По паспорту, по внешнему виду: гладкому лицу, эластичной коже.

Но глаза его были старыми, и в этом наш возраст был равен. Мы оба были мастодонтами, застывшими на разных берегах реки, и оба не видели переправы и не искали ее, потому что обоим было, в общем-то, плевать на нее, как давно было плевать на себя. Мы еще существовали, но уже не жили. В мертвом теле стучало мертвое сердце, мертвый ум рождал мертвые мысли. И мир вокруг нас был мертв — серые краски, унылые тона, бред туч, чушь вязнущих на зубах слов, труха земли под ногами.