Книга Возвышение Китая наперекор логике стратегии - Эдвард Николае Люттвак

С другой стороны, для Индии (именно для реально существующей Индии, а не для той, которую схематично нарисовали себе китайцы) границы имеют совершенно иное значение, не оставляющее места для прагматических компромиссных сделок типа раздела спорной территории. Это так потому, что индийские границы являются наследием бывшей метрополии – Англии – и у них нет индийского исторического происхождения или какой-бы то ни было легитимации. Поэтому любая уступка части территории времен 1947 года (когда Индия получила независимость) может подорвать легитимацию всех границ Индии17.

Британцы произвольно исключили Бирму, Цейлон и Сикким из Индийского Союза, прежде чем предоставить последнему независимость, и в то же время включили в союз Ассам, который был не более хиндиговорящим или «индийским», чем Цейлон или Бирма, от которой Ассам был отторгнут.

Объект китайских территориальных притязаний – штат Аруначал Прадеш – сам был выкроен из Ассама, так же как штаты Нагаленд, Мегалайя и Мизорам, поэтому отдать один из них как не принадлежащий Индии или «не индийский» значило бы отказаться и от других.

Сменявшие друг друга индийские правительства различного политического толка, столкнувшись со сложным вопросом легитимации, не могли предложить какие-либо варианты решения территориального спора в непрекращающемся конфликте Джаммы – Кашмира; в результате, затронутая пограничным конфликтом территория оказалась неотделима от легитимации индийского суверенитета над всей этой территорией. По тем же соображениям никакое потенциальное индийское правительство не сможет уступить даже части Аруначал Прадеша Китаю. Но, похоже, что те, кто принимает решения в Пекине, не видят Индию такой, какой она есть на самом деле, а вместо этого действуют на основе схематичного представления о ней – будто бы схожей с Китаем в отношении прагматичного отношения к собственной территории.

Китайские аналитики, несомненно, подчеркнут, что американцы тоже подвержены как великодержавному аутизму, так и представлению своих соседей в кривом зеркале. К тому же, этот кривой зеркальный образ других стран присущ всего-навсего узкой прослойке городских секуляристов, которая не может выступать представителем всего американского общества. Например, эта элита часто интерпретирует религиозные дебаты как меркантильное выражение политического или экономического недовольства, а не как всплеск религиозного недовольства вторжением современности – хотя такие чувства разделяют многие простые американцы, которые ходят в церковь.

Точно так же и русские обычно интерпретируют мотивы других почти исключительно в русских же понятиях. Классическим примером этого является расширение НАТО после окончания холодной войны путем принятия в свои ряды пяти бывших коммунистических стран-сателлитов СССР и трех бывших советских прибалтийских республик. Для американцев это был самый быстрый и дешевый путь стабилизации хрупких демократических режимов в этих странах (процедуры принятия в Европейский Союз были гораздо более медленными); предполагалось, что русские также примут участие в этом процессе и получат от него выгоды. Они были приглашены не только к внешнему, но и к внутреннему сотрудничеству внутри Североатлантического

Альянса, который более не являлся антисоветской организацией и не имел никаких причин становиться антирусской.

Тем не менее, для русских (то есть почти для всех представителей политической элиты России, которых автор знает либо лично, либо по их работам)18, расширение НАТО было просчитанным и, конечно, наступательным по своему замыслу, враждебным ходом американцев, размещением военного потенциала ближе к Москве, как того страстно желал «Пентагон». Кроме того, этот ход был вероломным с их точки зрения, так как перед выводом советских войск из Восточной Европы США дали устное обещание, что НАТО не будет расширяться на Восток. Это соответствует действительности, но не имеет никакого значения в глазах американцев, так как у них не было враждебных намерений.

Существует еще множество более мелких примеров кривозеркального изображения русскими чужих мотивов, и нет сомнений в том, что единственной структурной скрепой, объединяющей эти схематичные изображения более сложных реальностей, является приписывание другим каких-либо нехороших мотивов поведения. Обычным русским предположением является то, что иностранцам нужна более слабая, бедная, небезопасная и менее счастливая Россия, а все благожелательные слова и даже дела – не более чем камуфляж. В этом состоит подтекст ежедневного представления русскими СМИ иностранных новостей, причем речь идет не только об официальных СМИ. То, что авторитарным лидерам выгодна такая ложная интерпретация, не умаляет того факта, что они и сами в это верят.

Китайские лидеры – еще более синоцентричны, чем русские – русскоцентричны, а американцы – американоцентричны, тем самым они больше подвержены аутизму, в первую очередь потому, что их внутренние реалии не только более масштабны, но и динамично нестабильны: каждый день в каком-нибудь уголке Китая случается достаточно серьезная чрезвычайная ситуация, чтобы приковать к себе внимание высшего руководства страны, будь то землетрясение, большое наводнение, этнические столкновения, неожиданные экономические явления вроде резкого роста цен на продукты питания, реальная или воображаемая внутриполитическая угроза.

Многочисленные свидетельства подтверждают тот факт, что лидеры Коммунистической партии Китая (КПК) в своих оценках значительности тех или иных политических угроз проявляют чрезмерную предусмотрительность – если только это подходящее наименование для свойственного им неистового преувеличения даже малейших угроз стабильности режима. Хотя, возможно, огромный аппарат органов госбезопасности специально раздувает значение внутренних угроз. Но, в любом случае, внимание лидеров КПК легко поглощается этими угрозами, а также, и даже в большей степени, – теми цепными реакциями, которые провоцируют их собственные чрезмерные репрессивные меры. Например, весной 2011 года очень робкие попытки импортировать в Китай североафриканскую («жасминовую») модель народных волнений, спровоцированных призывами социальных сетей к собраниям и демонстрациям, привели к серьезным проблемам. В то время как реальные попытки не вышли за пределы нескольких сообщений в социальных сетях, большое количество воинственно настроенных сотрудников полиции общественной безопасности появилось на центральных улицах, например, пекинской Ванфуцзин (Wángfujing), чтобы подавить несуществующие демонстрации. Невинным прохожим и целым семьям китайских туристов в резкой форме было приказано немедленно удалиться. Не помешало отсутствие ожидавшихся демонстраций и проведению по всему Китаю арестов «обычных подозреваемых» – известных правозащитников, борцов за верховенство закона, независимых профсоюзных организаторов и сторонников политической либерализации. Это, в свою очередь, активизировало юристов, которые обычно безуспешно пытаются защищать этих «штатных подозреваемых», на что власти отреагировали арестами уже самих юристов. Помимо прочего, ко всем был обращен суровый призыв не лезть в эти дела. Для усиления произведенного эффекта превентивного запугивания в пекинском аэропорту с излишним показным драматизмом был арестован самый главный представитель независимо мыслящей, но принадлежащей к правящим кругам китайской интеллигенции, Ай Вэй-вэй (Ai Weiwei), когда он пытался вылететь в Гонконг. Волна протеста в защиту Ай Вэйвэя, прокатившаяся по всему миру, спровоцировала уменьшение эффективности крупных китайских инвестиций в павильон Биеннале в Венеции, что существенно увеличило реальные политические издержки от воображаемой «жасминовой» угрозы.