Книга Русский дневник - Джон Эрнст Стейнбек

Как отмечает Роберт Капа, сотрудничество между этими двумя беспокойными и творческими натурами началось так:

«В начале недавно изобретенной войны, которая была названа холодной войной… никто не знал, где именно будут находиться поля ее сражений. Размышляя о том, чем бы заняться, я встретил господина Стейнбека, у которого были свои собственные проблемы. Он боролся с неподатливой пьесой и, как и я, поеживался от холодной войны. Короче, мы объединились в команду холодной войны. Нам казалось, что словосочетания вроде „железный занавес“, „холодная война“, „превентивная война“ полностью исказили мысли людей и уничтожили их чувство юмора. Тогда мы решили предпринять старомодный вояж в духе Дон Кихота и Санчо Панса – проникнуть за железный занавес и обратить наши копья и перья против нынешних ветряных мельниц».

Эксцентричное заявление Капы о цели поездки на самом деле показывает, почему «Русский дневник» во многом превосходит современные ему, но более амбициозные и даже более информативные произведения о послевоенной России. Типичным в этом смысле является книга апологета советского эксперимента доктора Хьюлетта Джонсона, настоятеля Кентерберийского собора, «Советская Россия после войны» (Soviet Russia Since the War, 1947), в которой провозглашается «наша ответственность за понимание России» и предлагается широкий диапазон тем вроде «Молодая женщина аристократического происхождения», «Советские женщины ведут за собой мир», «Детство в стране Советов», «Планирование в промышленности». Цель Стейнбека и Капы была гораздо более скромной; в отличие от Джонсона, у них не было никакой политической повестки дня.

Другие, менее ангажированные авторы, часто перекликались в своих намерениях с целями Стейнбека и Капы (понять русских), но охват тем у них был гораздо шире. Так, Эдвард Крэнкшоу в книге «Россия и русские» (Russia and the Russians, 1948) стремился «создать образ русского народа, его культуры, его политических идей на фоне неизменности ландшафта и климата». В его фолианте множество страниц занимают описания великой русской равнины и подробный конспект русской истории, но «живой образ далекого народа» возникает лишь как серия статистических выкладок: двадцать пять лет назад, напоминает он своим читателям, четыре пятых населения России составляли крестьяне, в то время как в 1948 году крестьянствовала лишь половина жителей. Столь же амбициозные планы были у Джона Л. Штрона, журналиста и президента Американской ассоциации редакторов сельскохозяйственных изданий. В своей книге «Просто скажите правду: неподцензурная история того, как живут простые люди за русским железным занавесом» (Just tell the truth: The Uncensored Story of How the Common People Live Behind the Russian Iron Curtain, 1947) он пишет, что «хотел встретиться и поговорить с советскими людьми, чтобы с помощью серии статей и радиопередач познакомить с ними американцев»: «Более всего меня интересовали простые люди». Посещая колхозы, он видит ущерб, нанесенный войной, видит, что там нет мужчин, и, как и Стейнбек, приходит к выводу, что «именно женщины являются настоящими героями аграрного фронта – женщины, которые делали практически всю работу на земле во время войны и которые даже сегодня выполняют восемьдесят процентов работ, проводимых в колхозах».

Но русские женщины Стейнбека и Капы, не отягощенные статистикой и обобщениями, выглядят куда более убедительно: достаточно вспомнить остроумную крестьянку, которая трясет огурцом перед фотоаппаратом Капы. Или Мамочку, известную деревенскую кулинарку, владелицу новой коровы Любки, у которой нет такого замечательного характера, как у ее бывшей и по-прежнему любимой коровы Катюшки. Фотографии Капы, как и проза Стейнбека, избегают общих планов в пользу портретов. Их совместное обязательство – фиксировать только то, свидетелями чему они были, основываться на виденных картинах, а не на рассуждениях и исследованиях. И это делает их рассказ насыщенным и полным. Как это ни парадоксально, их подход – описывать только то, что видели сами – более точно отражает сталинский Советский Союз, где гости видели только сцены, тщательно срежиссированные советскими официальными лицами. Иностранные журналисты обычно проделывали тот же путь, что и Стейнбек с Капой, – они двигались по так называемому водочному кольцу; граждане западных стран, как правило, посещали Москву, Киев и Тбилиси, а это все были туристические центры.

Некоторые из отчетов о поездках, написанных в середине XX века, несомненно, дополняют и усиливают восприятие текста Стейнбека. Так, журналист Маршалл Макдаффи в книге «Красная ковровая дорожка. Россия: 10 000 миль по хрущевской визе» (The Red Carpet: 10,000 Miles Through Russia on a Visa From Khrushchev) пишет о своей поездке 1953 года, но сравнивает ее с опытом пребывания в России в 1946 году. Недоумевая, почему русские так щедро кормят гостей, он пишет о визите 1946 года следующее:

«Начнем с того, что мы были членами аккредитованного дипломатического представительства ООН, но русские, похоже, думали, что нас надо развлекать. Во-вторых, в стране была нехватка еды. Так что удивительным образом всякий официальный обед или намазывание маргарина на хлеб приобретали особое значение, становились символическим жестом. В-третьих, я часто подозревал, что наш визит становился для местных чиновников поводом отказаться от существовавшей экономии и получить немного жирной пищи, которую в противном случае получить было нельзя. Наконец, в России издавна существовал обычай развлекать иностранных гостей таким образом… Всюду, где побывала наша миссия, мы сталкивались с весьма сложными процедурами приема пищи, которые с неизбежностью сопровождались чередой многочисленных тостов».

Стейнбека и Капу тоже, конечно, чествовали подобным образом, но писатель сторонился обобщения и анализа, делая выбор в пользу юмора – особенно когда посидел еще за одним столом на банкете в Грузии, «где в качестве закусок подавали жареных цыплят, причем на каждую порцию приходилось по половине цыпленка». Именно юмор, с которым автор описывает советское гостеприимство, а также симпатия, с которой он относится к подобным проявлениям щедрости, объясняют привлекательность этого материала и всей книги Стейнбека.

«Русский дневник» – это записки о сорокадневной поездке в Советский Союз, которая продолжалась с 31 июля до середины сентября 1947 года. Книга вышла в апреле 1948 года после того, как фрагменты ее были опубликованы в New York Herald Tribune (начиная с 14 января 1948 года отрывки из книги публиковались на третьей полосе газеты вплоть до 31 января) и в журнале Ladies’ Home Journal (февраль). Как и большинство работ Стейнбека после «Гроздьев гнева», «Дневник» получил очень разные отзывы. Луи Фишер, писавший для Saturday Review, не оставил от книги камня на камне (исключение составили фотографии Капы, которые он назвал «чудесными»). Некоторые критики посчитали, что в книге упрощена глубокая тема, что она добавляет мало нового к знаниям читателей о России, что в ней перепевается уже написанное. «Если говорить о книгах о России, – писал Орвилл Прескотт в New York Times, то „Русский дневник“ написан намного лучше, чем большинство из них, но он же является более поверхностным, чем многие из них». С ним согласился Стерлинг Норт: «Возникает вопрос, насколько еще более поверхностными могут стать книги о России?… Иначе и быть не может, если знания авторов о России, их интерес к России и их отношение к России не поднимаются выше уровня еды, питья и получения приятных поверхностных впечатлений». Конечно, Стейнбек намеренно и сознательно избегает исторического контекста, политической риторики и детального анализа – и сам снова и снова напоминает об этом своим читателям. Как позже сообщал Капа, по сути, «всякий раз, когда нам задавали вопросы об отношении к политике правительства Соединенных Штатов, мы всегда решительно заявляли, что даже если бы мы не были согласны с некоторыми из аспектов этой политики, мы никогда бы не стали критиковать ее за пределами Соединенных Штатов». Автор одной из самых вдумчивых и благожелательных рецензий Виктор Бернштейн размышлял на эту тему так: «Я вовсе не уверен, что отказ Стейнбека от роли интерпретатора оправдывался только его намерениями. Это старая, старая история теории и практике журналистики. Сколько из невиденного автором должно попасть в историю, чтобы сделать ее понятной, чтобы она обрела свои корни, чтобы в ней прослеживалась перспектива? Сколько невиденного должен был внести Стейнбек в свою книгу, чтобы сделать ее по-настоящему объективной, а не просто поверхностной?»