Книга Дьюри, или Когда арба перевернется - Нодар Хатиашвили

Дьюри прекратил читать. – Опять «вода», – раздраженно пробурчал он, – когда же, наконец, она напишет, чего она хочет? Пробегая глазами написанное, он перевернул несколько страниц в поисках именно тех слов, которые объяснят ему многое. Когда же Ица кончит «лить воду» и начнёт описывать прожитую жизнь? Его внимание привлекла фраза: «…у меня родилась дочь…». – Ну, наконец, пошла жизнь, – облегчённо вздохнул он, и перелистал несколько страниц назад, найдя, как ему показалось, начало жизнеописания. Дьюри продолжил чтение.

«…С момента нашего приезда и до моего первого обморока, который произошёл на вечере у наших знакомых, когда я танцевала с одним из поклонников, ничего нового в моей жизни не произошло. Почти каждый вечер мы с Дьюри посещали наших знакомых. Обычно вечера заканчивались танцами. Я много танцевала. И хотя у меня было много поклонников, насколько я помню, никто мне не нравился настолько, чтобы хоть как-то повлиять на мои отношения с Дьюри. Я просто бездумно порхала. Наверное, поэтому никаких воспоминаний у меня не осталось. Обморок больше всех напугал Дьюри, но он сразу успокоился, узнав, что причина – беременность. Меня – наоборот. И хотя, утешая меня, утверждали, что это бывает со многими, меня нисколько не утешало. Я испугалась обморока так же, как первой менструации. Тогда я думала, что просто умираю, истекая кровью. На моё счастье няня заметила и объяснила мне, что я не умираю, а стала взрослой и могу продолжить род человеческий. Если я успокоилась, что не умираю, то меня продолжало волновать, почему нужна кровь, как предупреждение о возможности рожать? Или обморок – предупреждение, что я ношу уже у себя, в себе…»

Чтобы хоть как-то сдержать раздражение и желание выбросить исписанные листки, Дьюри провёл рукой по глазам, сжал виски, закрыл глаза, стараясь успокоиться. С первых лет совместной жизни с Ицей не понимал её желания копаться в том, что не зависело от неё, чего требовала природа, и на что не мог ответить иначе, чем фразой: «Так хочет природа». В самые первые годы «ковыряния в себе», как он окрестил эти поиски, забавляли его, но позже он чаще всего пропускал всё мимо ушей. После рождения Чиллы, когда Ица, наконец, полюбила его настолько, что стала абсолютно «ручной», такие разговоры начали его раздражать, и он с трудом их дослушивал. А позднее они ни о чём не говорили… Но это чувство, видно, засело в нём настолько, что даже сейчас, когда он получил возможность узнать, чего же она хотела от него, или от жизни, ему трудно было спокойно читать… Почувствовав, что немножко успокоился, Дьюри открыл глаза и продолжил чтение, пропустив несколько предложений типа «воды».

«…Меня постепенно перестал интересовать мир вокруг меня. Всё мое внимание переключилось на мой живот, на растущее в нём существо, на его развитие. Боясь причинить ребёнку вред, я не испытывала сексуальной потребности, что абсолютно было непонятно Дьюри, который, наоборот, настойчивее стал приставать ко мне. Вначале он предположил, что я влюбилась в кого-то, затем, поняв, что бессмыслица, начал ревновать к ребёнку. После того как я призналась, что боюсь навредить ребенку, когда он будет получать наслаждение, он сначала рассмеялся, но, видя, что его смех не повлиял на мою решимость, начал насмехаться над моей невежественностью, но и это на меня не подействовало. Чем больше рос мой живот, тем больше я была против половой жизни, и тем настойчивее был Дьюри, а несколько раз… даже противно писать, изнасиловал меня…»

Дальше Дьюри не хотелось читать. Ица даже те годы, которые ему казались безоблачными в их жизни, превращала в кошмар. Он перелистал несколько страниц в поисках описания именно того периода жизни, с которого и начался для него кромешный ад, в котором он находится и по сей день. Его внимание привлекла одна фраза, и хотя это было не то, что он искал, Дьюри продолжал читать:

«…Этот период моей жизни был самым спокойным. Как-то странно я устроена. В жизни у меня мало сил. Если я не увлечена, то всё во мне спит, мне ничто не интересно. Живу я чем-то одним. В этот период я жила одной Чиллой. Не могу объяснить почему, но я чувствовала себя виноватой перед этим созданием. Возможно, потому, что девочка была некрасива, и я предчувствовала, как ей трудно будет жить, и пыталась загладить свою вину перед ней, хотя бы в детстве, пока её жизнь во многом зависит от меня».

– И ненадолго хватило у тебя этого чувства, – со злобой и раздражением буркнул Дьюри и, перевернув несколько страниц, продолжил чтение.

«День рождения Чиллы, который Дьюри отметил на широкую ногу, был в моей жизни переломным. Было много гостей, цветов. Все были нарядны, беззаботно веселы. И среди всего, что радовало глаз, гость из Будапешта, красавец Аттила. Когда нас представляли, я увидела, как у него светились глаза, а когда он стал пожимать мою протянутую руку, дрожь пробежала по ней и, стало трудно дышать от радости… Праздник. Я проснулась… Да, проснулась от спячки, в которую я погрузилась в какой-то мере и из-за своего чувства вины перед девочкой… Я вдруг поняла, что Чилле нужно не моё горе, а моя радость… Ей тоже нужна радость… Радость, как и мне… Радость беззаботного, свободного человека…»

– Только слова, чтобы оправдать свою похоть, – ударив по тетради кулаком, в знак своего возмущения, рявкнул Дьюри, – и тебе не стыдно? Ведь весьма сомнительное оправдание, а пишешь, что будешь писать только правду. Где же правда? Радость, счастье… Оставила нас, меня и Чиллу радоваться, когда сбежала с Аттилой? Всё ты врёшь… – сердце сжалось, он с трудом глубоко вздохнул. Обычно помогало, но сейчас спазм не отпускал. Дьюри постарался выпрямиться, сесть ровно и затем несколько раз глубоко вдохнуть, и тогда чуть полегчало, он продолжил свою полемику с Ицей.

– Ты часто меня обвиняла в том, что я только о себе думаю… Да не о себе я думал… Я всегда думал только о тебе, делал всё, чтобы угодить тебе… удержать тебя… И тем самым потерял тебя… Возможно, если бы я хоть чуть – чуть подумал о себе, этого не произошло бы. Но где взять силы рабу твоему, у которого ничего своего не осталось, кроме полового влечения, которое заполняет образовавшуюся пустоту во мне. Тебе стыдно даже вспоминать, как я тебя несколько раз… Да как я тебя не убил, и сейчас не могу понять. Ведь единственная пружина в твоём организме – похоть. Надо быть слепым, чтобы этого не видеть. Ты ведь оживаешь, вся светишься только при виде мужчины, а когда я подхожу… и требую своё законное, ты строишь из себя монахиню. Не могу понять, за что я влюбился в такую лицемерку. Почему я не бросил тебя после дня рождения?! Как я ещё мог думать о тебе без отвращения, после того как увидал в твоих глазах столько ненависти… или когда я увидел глаза Чиллы, утром, после ночного поиска её исчезнувшей матери… Утопающий хватается за соломинку. Я схватился за бутылку. Возможно, переборщил. Если так, то ты… только ты меня довела до этого… – Дьюри хотя и не выговорился, но замолчал, сердце опять заныло. Он опять постарался глубже вдохнуть и успокоиться, чтобы дочитать до конца Ицын дневник. Посидев немного с закрытыми глазами, Дьюри решил продолжить чтение, хотя и не почувствовал облегчения. Спазм не отпускал.

Первая фраза, которая ему попалось, была: «Аттила оказался таким внимательным», – не дочитав предложения, Дьюри перескочил целый абзац, в котором похвалы Аттиле, но затем продолжил чтение: