Книга Ветер прошлого - Звева Казати Модиньяни

— Она живет здесь одна? — спросил я.

— Ей так нравится, — словно оправдываясь, ответила Сильвана. — Ни в каком другом месте она бы жить не смогла. Бабушка родилась здесь в 1886 году. Ей девяносто шесть лет. Ее отец был одним из старых управляющих. Как видите, у нее отличное здоровье, только вот с головой не все в порядке.

Старушка слушала наш разговор безо всякого интереса, с рассеянной улыбкой глядя в пустоту, где в эту минуту, вероятно, жили и действовали герои только что увиденного мной мира.

— Меня очаровала эта вилла, — сказал я, но распространяться на эту тему не стал. Сказать правду я не мог, а врать не хотелось.

— Эти старые развалины? — удивилась женщина. — Там внутри смотреть почти что не на что, все пришло в упадок.

— Все?

— Самое ценное — разворовано. Многое повреждено немцами.

— Они повсюду оставили свой след, — заметил я, вспомнив о своем отце.

— Здесь они за несколько дней учинили полный разгром, — подтвердила Сильвана.

— Мне хотелось бы погрузиться в атмосферу этих комнат, этих залов, — сказал я с намеком.

— Ключи у нас есть, но есть и строгий приказ никого внутрь не пускать, — упрямо покачала головой Сильвана.

— А сейчас существует какой-нибудь маркиз Альбериги? — спросил я.

— Нет. Вся семья вымерла. Последний из Альбериги, Адальберто, умер много лет назад. Есть еще одна вдова, принцесса Орсини. Кажется, она живет в Риме. И в роскоши не купается, насколько мне известно.

— Но ведь вилла принадлежит ей! — воскликнул я.

— Ничего подобного, — возразила Сильвана. — В нотариальных документах содержится оговорка, позволяющая ей использовать доходы от собственности. Но того немногого, что тут можно получить, едва хватает на уплату налогов.

— Это же огромное имение, — заметил я.

— Да, когда-то от заднего фасада начиналась аллея, пересекавшая все владения маркизов Альбериги. Она тянулась на много километров — до самого Бергамо. Но сейчас все поделено на участки для крестьян, а что осталось, лежит в руинах.

— А мне даже на руины взглянуть нельзя, — разочарованно подытожил я.

— Без согласия управляющего — нельзя. Мне очень жаль.

Казалось, она говорит искренне.

— Могу я узнать имя и адрес этого господина?

— Записывайте, — вздохнула Сильвана, видимо, поняв, что иначе ей не отделаться от назойливого посетителя. — Счетовод Карбонелли, улица Де Амичиса, восемь, Милан. Может, хотите присесть? — Она жестом пригласила меня в помещение, из которого вышла ее бабушка. — Я сварю кофе.

— Спасибо, — согласился я, — буду вам очень признателен.

Как-никак это был все-таки шаг вперед.

Мы вошли. Прохладно. Полумрак. В просторной комнате огромный камин. Им явно не пользуются, и там уютно свернулся клубком Наполеон. По бокам к камину примыкали старинные резные скамьи темного дерева. Над ними — бронзовый герб маркизов Альбериги.

— Это мой дом, — с гордостью объявила старушка.

Напротив камина стоял диван, обитый на французский манер тисненой кожей, и квадратный стол, покрытый изношенной шелковой скатертью. Слева — потрясающий по красоте старинный комод с инкрустацией.

— Эта мебель принадлежит вам, синьора? — спросил я.

— Это часть обстановки дома, — сказала Сильвана.

Над комодом висел плакат с изображением Мэрилин Монро — вопиющим диссонансом со всей остальной обстановкой.

— Вот это наше, — пояснила Сильвана, указав на него.

Старушка, семенившая впереди, остановилась перед портретом голливудской звезды, перекрестилась на него, как на икону, и очень набожно прочла «Богородице Дево, радуйся».

— Этот плакат принадлежит моему сыну, — продолжала объяснять Сильвана. — Вы же знаете эту молодежь. Повсюду развешивают свои картинки. Бабушка убеждена, что это мадонна. Всякий раз, как проходит мимо, крестится и читает молитву. Лучше с ней не спорить: так проще. Да она и не поймет.

— Конечно, — согласился я. Мне хотелось поговорить о другом. — Вы говорили, что здесь побывали немцы, это когда же?

— В сорок пятом. Я тогда только родилась, так что знаю все по рассказам. Немцы ворвались сюда и привели с собой нескольких пленных — партизан, захваченных при отступлении. Полагаю, это были крупные фигуры. Возможно, немцы хотели использовать их как заложников, не знаю. Их допрашивали, пытали, потом расстре-ляли.

— Не всех, — вмешалась старая Амелия.

— Кто-то спасся? — живо заинтересовался я.

— Один, — решительно ответила она, — только один. Один остался в живых.

Потом она крепко сжала губы, словно демонстрируя, что больше разговаривать не желает, и села на обитый кожей диван. Наполеон вспрыгнул ей на колени и заурчал, требуя ласки.

— Скажите, синьора, — спросил я, стараясь найти верный тон, — тот человек, который выжил… вы его помните?

— Не слушайте ее, — вмешалась Сильвана. — У нее не поймешь, где правда, а где нет. Она, например, уверяет, что здесь останавливался Наполеон, когда он был королем Италии и французским императором. Все это фантазии. Мне кажется, во всей Италии не найдется такого старинного здания, которое во время оно не почтили бы своим присутствием Наполеон или Гарибальди.

— А разве это не может быть правдой?

— Вполне может быть, — согласилась она. — До сих пор сохранилась «зеленая комната», кажется, так ее называли, где, по преданию, останавливался Наполеон. Но какое это имеет значение?

Она подала на стол ароматный кофе в тончайших фарфоровых чашках с поблекшим рисунком. Вид у нее был недовольный.

— Я вообще-то не о Наполеоне. Меня больше интересуют немцы. Видите ли, уцелевший может быть моим отцом, — признался я.

— Вы думаете, что ваш отец — тот единственный, кто спасся от расстрела сорок лет назад? Что можно выяснить через такое долгое время?

Теперь в ее голосе слышались разочарование и даже откровенная враждебность. Почему-то она почувствовала себя обманутой. Я не стал ей ничего объяснять. Вместо этого, повинуясь мгновенному порыву, я вытащил из кармана табакерку.

— Вот этот рисунок, — спросил я, обращаясь к старушке и показывая ей миниатюру, — вам ничего не напоминает?

Она водрузила на нос пару старомодных очков-пенсне на темной ленточке и принялась внимательно изучать пасторальный сюжет. По мере того как тщательный осмотр продвигался вперед, веселое выражение у нее на лице сменялось болью и ужасом.

— Вы ничего не помните? — переспросил я, ища какого-нибудь знака — подтверждения или отрицания.

Старушка подняла на меня взгляд, и ее прозрачные голубые глазки наполнились слезами.

— Я устала, синьор, — пожаловалась она капризным детским голоском. — Я очень устала.