Книга Имя кровью. Тайна смерти Караваджо - Мэтт Риз

– Или мальчик? – Шипионе постучал костяшкой пальца по лицу Педро, настраивавшего лютню с таким чувством, будто ласкал бедро любовника. – Не так ли, дель Монте?

Старший кардинал поморщился.

«Вот оно как, – подумал Караваджо, – Шипионе наслышан о грешках „кардинала Мадама“. По тому, как он сморщил губы, я бы сказал, что он разделяет те же предпочтения. Глава инквизиции отпускает шутки про женственных мальчиков, а всего неделю назад святой суд отправил на костер на Кампо де Фьори булочника – за то, что он якобы оприходовал какого-то беспризорника».

– А вот моя любимая картина, маэстро Караваджо. Этот взгляд преследует меня даже сквозь занавес, – Шипионе откинул ткань, скрывающую «Святую Екатерину Александрийскую». – Ее лицо незабываемо. Браво! Браво!

Откинувшись на покрытое шипами пыточное колесо, женщина нежно сжимала рукоять шпаги, несущей ей мученическую смерть. Коленопреклоненная, она была облачена в широкое черное шелковое одеяние с богатой вышивкой. Переплетенные темно-русые локоны были уложены по обеим сторонам лица. Казалось, она смотрела на зрителя прямо из холста. «Филлида, – Караваджо улыбнулся про себя. – Она гладит этот клинок, как упругий член богатого клиента».

– С тех пор как я увидел ее впервые, едва могу подумать о чем-либо ином. Ее взгляд гипнотизирует. Но почему она не смотрит в небеса, как другие святые мученики? – голос Шипионе стал жестче, и Караваджо понял, что, несмотря на фривольный тон кардинала, с ним надо вести себя осторожнее.

– Она смотрит на вас. Я хотел показать, что ваша духовная связь со святой важнее, чем ее связь с небом, – ответил Караваджо. – Ее мученичество не ушло в прошлое, и ее страдание должно внушать нам не только благоговение. Мне кажется важным, чтобы вы почувствовали ее мучения как свои собственные.

– То есть как мои мучения?

– Вероятно, даже кардинал.

– О, мне в жизни хватает страданий, тут вы правы. Молитвенные собрания и канцелярская рутина, всяческие прошения. А чего стоят строители, не справляющиеся с работами в моем дворце! Преступники, умоляющие о помиловании, и святоши, требующие канонизировать какого-нибудь шута горохового, чтобы укрепить веру в жителях занесенного снегом баварского городка, – Шипионе утомленно переглянулся с дель Монте. – Но только ли ваше выдающееся мастерство причиной тому, что лицо этой святой для меня столь притягательно? Кажется, есть еще что-то. Может даже, я знаком с этой госпожой.

– С натурщицей?

Незаметно для Шипионе дель Монте предупреждающе поднял руку.

– Да, с ней, – сказал кардинал-племянник.

– Сомневаюсь, ваше высокопреосвященство.

– Неужели? Почему?

– Потому что она шлюха.

Дель Монте уронил руку с еле слышным стоном.

– Ваше высокопреосвященство никогда не стал бы искать удовольствий в обществе женщины.

Караваджо прикусил язык.

– Я хочу сказать: подобной женщины.

Шипионе оторвался наконец от лица святой Екатерины, чтобы повернуться к Караваджо. Лицо сластолюбца угрожающе застыло, и Караваджо увидел нечто неумолимо мстительное в его маленьких глазках, прежде смотревших вполне дружелюбно. «Берегитесь, римляне, – подумал он. – Уж этот вас обложит налогами, до последнего обдерет. Он-то понимает, что времени у него – аккурат до дядюшкиной смерти, и терять его он не собирается».

Кардинал смерил художника взглядом – не обойдя вниманием ни одну из прорех и потертостей в черном бархате его камзола. Высочайшее презрение прожгло изношенную ткань насквозь до самой кожи.

Караваджо почесал шею. «Будь обходительнее, Микеле. Хотя бы попытайся». Он подумал, не объяснить ли, что Филлида не из дешевых уличных шлюх, – хотя Шипионе она, конечно же, была не ровня. Его преосвященство, несомненно, отдавал предпочтение тем, кто обладал талантами к музыке и пению, – девушкам или юношам, которые и стишок могли сочинить в перерыве между любовными утехами. За шесть лет, прошедших с тех пор, как Караваджо представил Филлиду в обличье святой Екатерины, она переспала с половиной римского духовенства и второсортной знати, но не обогатила свой репертуар новыми умениями: ее навыки были чисто плотского толка.

– Мне нравится эта картина, маэстро Караваджо, – голос Шипионе прозвучал тихо и едко. – Но черная рама мне не по вкусу. Я предпочитаю позолоченные.

Караваджо хотел уже сказать, что неплохо бы Шипионе сначала заказать картину, для которой он выбирает раму, но прикусил язык. «Молчи, Микеле».

– Да, позолоченная рама подойдет больше, – подытожил Шипионе.

– Вы так думаете, ваше высокопреосвященство?

И снова – взгляд, ничего не прощающий.

– Я это сказал, значит, вам стоит считать, что я так думаю. Впрочем, не стану утверждать, что вы в это поверите.

Вот и ловушка – одна из тех, которые сильные мира сего готовят всем, кто попадается им на пути, и художники для них не исключение. Неосторожное слово, слетевшее с уст придворного, легко взять назад, но известная своей скандальной славой картина, что висит в церкви или на стене дворца, так и останется неоспоримым свидетельством допущенной некогда ее автором непоправимой ошибки. Художники на все лады перепевали творения Рафаэля и Микеланджело, ибо слава гениев, которых уже не было в живых, защищала их от нежелательных нападок – никто не смог бы обвинить их в выражении опасных новаторских идей. Но Караваджо работал так, как подсказывали ему сердце, Писание, надежда на спасение. Предметом его живописи становилось то, что он видел своими глазами, а не подмеченное Леонардо век назад. Временами он осторожничал и следовал рекомендациям, данным Тридентским собором художникам, пишущим на религиозные сюжеты. Но вот теперь один Шипионе решал, боговдохновенна картина или безбожна, хвалить ее или порицать. Стоило художнику создать произведение, не соответствующее воззрениям кардинала-племянника, и ему грозила отнюдь не только потеря заказа – но и костер.

Дель Монте взял Шипионе под руку, а ладонь другой руки властно положил на плечо Караваджо. Он подвел обоих к высокому окну, которое выходило на незамысловатый фасад церкви Святого Людовика.

– Его высокопреосвященство кардинал-племянник весьма благосклонно отозвался о «Призвании апостола Матфея» – картине, что я показал ему сегодня.

Повинуясь нажатию руки дель Монте, Караваджо низко – даже слишком низко – поклонился, опустив голову и выставив вперед ногу.

Через прореху в чулке проглядывало колено. «Откуда взялась эта дыра? – соображал он, смутно припоминая уличную драку прошлым вечером. – Ах да, кто-то сбил меня с ног у поля для игры в мяч на пьяцца Навона. А завязалась заваруха из-за того, что я проиграл и не желал платить. Да, точно. Кому я теперь должен? Подобных долгов ведь не прощают». Он сделал глубокий вдох, к горлу подступила тошнота.

Шипионе тем временем говорил о «Призвании Матфея». И что он мог сказать такого, чего Караваджо не слышал за пять прошедших лет? Громкая молва, вызванная его своеобразным художественным стилем, еще не стихла. Знатоки искусства разглагольствовали об оригинальности изображения Спасителя, что подвальный мрак выделяет его ярче, чем дорогостоящий ультрамарин иного художника. Впрочем, поношений и насмешек тоже хватало.