Книга Звезда Одессы - Герман Кох

— Это его жена? — спросил я.

Я дал Максу три листочка папиросной бумаги.

— Жена — это сильно сказано. Но должен же быть у каждого мужчины тот, кто готовит и моет посуду.

Я попытался вспомнить лицо жены господина Бирворта; коротко остриженные серые волосы и зубы с деснами, обнажавшиеся, как только она открывала рот, придавали ей сходство с грызуном, живущим в лесной чаще. Например, с бобрихой, но с такой бобрихой, которую после войны обрили наголо — за то, что шлялась по лесу не с теми зверями. Глаза у нее были чуть навыкате, взгляд — вечно вопросительный и удивленный, будто она каждый раз поражалась тому, как много деревьев обгрызла за день.

Я смотрел на господина Бирворта, представляя себе, как он и маленькая женщина с серыми волосами ежиком сидят друг напротив друга за обеденным столом в шесть часов вечера, после утомительного рабочего дня в коллеже имени Эразма. На улице темно. Под потолком висит лампа в двадцать пять свечей. На столе стоит кастрюля, но что в этот день приготовлено — не видно.

— Только представь себе, что у них делается по вечерам, — проговорил Макс. — Когда они идут в постель.

— Сначала они едят картошку, — сказал я. — С жутко противным мясом.

— Да, к примеру. И когда они ложатся, у обоих наступает легкая изжога. Во всяком случае, у него. На нем полосатая пижама. В коричневую полоску. Он садится на край кровати, чтобы завести будильник. Потом снимает тапочки. Коричневые тапочки из искусственной кожи, они прилипают к подошвам и снимаются не сразу.

Я посмотрел на господина Бирворта. На этот раз я изо всех сил старался не смеяться; на классной доске за его головой мелом было написано: «Elk n’a pas dormi(e)?»[5]

— Потом он снимает очки и кладет их на тумбочку, — сказал Макс.

Он уже склеил три листочка папиросной бумаги и крошил туда табак. Я попытался представить господина Бирворта без очков. Я видел, как он снимает очки, ровным счетом один раз. Тогда он долго пощипывал переносицу указательным и большим пальцем. Помнится, на лице остались глубокие следы от оправы, как будто он не снимал очки даже на ночь.

Теперь Макс достал из кармана пиджака маленький кисет из красного бархата, который я уже видел у него в туалете, и зубами развязал шнурок, которым сверху был стянут кисет.

— Потом он поворачивается на бок, — продолжал Макс. — Наверное, при этом маневре между его белыми ягодицами проносятся первые влажные ветры. Эти ветры несколько часов не выходят из-под одеял. Оседают на постельном белье и остаются на нем. Он заводит руку назад и запускает свои пальцы без ногтей в пижамные штаны, чтобы проверить, только ли газ вышел наружу. Он чувствует что-то мокрое. Но это обычная влага. Как всегда.

— Да, — согласился я. — Там всегда немного сыро, если целый день не отрывать жопу от стула.

— Вроде того. Нюхает пальцы. Испытывает желание вонзить зубы в обгрызенный до кости ноготь. Непреодолимое желание: почти нет сил противиться ему. Он изучает ногти, уже мало похожие сами на себя, с видом ребенка, который разглядывает блюдо с последними крошками торта и остатками крема. Но тут он видит серый ежик волос своей жены. Они напоминают свиную щетину или, скорее, кухонную щетку, которую давно пора выбросить, но он не позволяет себе отвлекаться на такие мелочи. Он чувствует, как его тонкая белая писька в пижамных штанах становится твердой и жесткой. Он еще раз пускает ветры, но так крепко стискивает ягодицы, что газ выходит почти беззвучно. Теперь его пальцы нежно копошатся в колючих волосах, а сам он трется о жену, одетый в пижамные штаны.

Я искоса посмотрел на Макса. Но Макс, не сводя глаз с господина Бирворта, продолжал равномерно подсыпать табак из кисета в бумажку.

— Она тоже начинает тихонько похрюкивать, а руку опускает вниз, под одеяла. Через ткань пижамных штанов щиплет его твердую письку. Пальцы, которые в школьной библиотеке перебирают карточки в поисках никому не нужных книг, начинают дрочить его через дешевый нейлон пижамы. Спереди штаны покрываются почти такими же мокрыми пятнами, как и сзади. Между тем его собственные обглоданные пальцы разминают ее щель. Ему больно, ведь волосы там еще жестче, чем у нее на голове. Ее стриженая голова перекатывается по подушкам влево-вправо, и она непристойно причмокивает. Она побуждает мужа вонзить пальцы еще глубже, чтобы вся его рука исчезла там — до наручных часов. Она до крайности нетерпеливая и похотливая свинья: раз начав, она хочет, чтобы выгребли навоз из самых дальних углов ее свинарника. Он стаскивает пижамные штаны и пихает свою белую письку внутрь. Руки, которые в библиотеке достают из шкафа неинтересную книгу для любознательного школьника, вцепляются в его мокрые ягодицы, пальцы крутят и мнут эту плоть, будто она впервые месит тесто по итальянскому рецепту из поваренной книги. За ее хныканьем и хрюканьем уже едва слышен пердеж между его ягодицами. Желудочная кислота жжет так сильно, что он больше не решается целовать жену — боится, что кислота вырвется наружу и оставит ожоги у нее во рту или на лице. Вместо этого он водит языком по ее шее, как собака, которая жадно поглощает вонючие нарезанные потроха с самого дна миски, и мягкими пальцами без ногтей пытается ухватиться за ее волосы. Все, чего он хочет, — чтобы она наконец перестала мотать головой, и он знает, что для этого нужно сделать: крепко схватить ее за колючие волосы, а потом потянуть назад, до упора, пока не послышится сухой треск, или пихать думку в этот хрюкающий и хнычущий рот, пока не станет тихо и не прекратится всякое движение. Он знает также, что несколько метких ударов кулаком по этой стонущей мышиной морде могут решительно ускорить дело, но членом чувствует, что сейчас кончит, что почти готов облить собственную жену изнутри; наконец он ухватывает пучок ее волос и больше не выпускает. Она вращает глазами и тянется разинутым ртом кверху, к его губам, будто изголодавшийся птенец к червяку в клюве птицы-папы, она и вправду хочет поцеловать его в губы, хочет, чтобы ее язык был там, когда он ее обдаст…

— Давай, золотко, — стонет она и изо всех сил вонзает пальцы в его белые ягодицы, начиная выжимать его, выжимать до остатка, как плод, чтобы в нем не осталось ни капли…

— Давай, золотко!

Он чувствует, что именно она собирается делать, но этому больше невозможно противиться, это подходит сзади, это росло там в ожидании того, что двери наконец откроются и можно будет вырваться на арену.

— Грязная шлюха… — шипит он, пока кислота пробирается по горлу вверх, будто совиная отрыжка, — грязная, грязная…

Но продолжения нет, теперь двери должны открыться, а жена начинает ворковать, как и всегда, когда он произносит сальности — сальности ее возбуждают, она чувствует, как вся ее наполовину выбритая коробочка до краев накачивается кровью, ее мышцы наконец захватывают изнутри болтающийся бледный член, который никогда не был по-настоящему твердым и жестким, — скорее, он похож на упругую игрушку, твердую только внутри, а не снаружи, которую легко можно оттянуть и запустить вверх, но теперь жена должна наконец захватить его своими накачанными кровью мышцами, теперь ему не поздоровится, он будет полностью опустошен, этот пресный лакричный корень.