Книга Голоса исчезают - музыка остаётся - Владимир Мощенко

А пока мне хотелось бы посвятить Вам одно из стихотворений последних лет:

* * *

Юрию Грунину

До чего ж облупился наличник!

Стёкла выбиты. Кухня пуста.

Я люблю этот мир, как язычник,

Обретающий веру в Христа.

На крылечке прогнившем – картонка.

Здесь бутылки – каких только нет!

Там, где прежде висела иконка,

В полумраке колеблется свет.

Я люблю этот мир, где разбито

Не одно лишь в окошке стекло,

Где в примёрзшее к почве корыто

Столько ржавой воды натекло.

Завтра вечером еду на десять дней в Переделкино. Вернусь – напишу более обстоятельно.

Ещё раз – спасибо за „Спину земли“. В ней – и судьба, и душа. А ещё, как сказал мой любимый Володя Соколов, в ней „мечется тень поэта…“.

Желаю Вам побольше здоровья.

Вл. Мощенко.

9 авг. 2000 г.».

Стихотворение, посвящённое мне, удивило меня самим фактом посвящения: оно было написано до нашего заочного знакомства, и вдруг теперь посвящается мне. Но, наверное, поэт уловил моё постоянное состояние души[4]: за мою жизнь «в примёрзшее к почве корыто столько ржавой воды натекло» – это я и есть то самое корыто, примёрзшее к Джез казгану.

И я написал ответное стихотворение, его опубликовала региональная жезказганская газета «Подробности»:

СОКРОВЕННАЯ ПРАВДА

Владимиру Мощенко

В ружейном патроне скрыт будущий выстрел.

В бумажной купюре скрыт золота звон.

А что у поэта в дороге небыстрой,

где золото пули, чем выстрелит он?

Строка – его золото: выстрелом в сердце.

В своё, коль строка его боли полна.

Строка подтверждается жизнью и смертью.

А если сфальшивит, то грош ей цена.

Где правда? Иль в Ветхом и Новом Заветах?

В заклятых запретах закрытых дверей?

Бессмертная правда – в стихах у поэтов

опалы, изгнания и лагерей,

всех этих заложников злости и власти —

тюремных загонов, замков и штыков, —

чтоб не было ярких, без лести и сласти,

солёных от слёз и от пота стихов.

И ты, как старатель в своем Эльдорадо,

не думай, что легче, а что тяжелей, —

ищи, где она, сокровенная правда,

найди – и в достойную форму отлей.

И снова я написал письмо и отправил с газетой Владимиру Николаевичу, и снова получил ответное письмо:

«Дорогой Юрий Васильевич,

извините, ради Бога, за долгое молчание. Всё думаю, как Вы там в своём далеке. Напишите, пожалуйста, о своей жизни: каков сейчас город, с кем встречаетесь, работаете ли над чем-нибудь. Интерес у меня к Вам огромный, поэтому главная просьба моя: живите как можно дольше и будьте здоровы (хотя бы относительно).

За период август – сентябрь – начало октября я написал новый вариант повести „Ода Фелице“, который будет напечатан в ближайшие два месяца в одном из „толстых“ журналов, рассказ „Камень упал на кувшин“, а самое главное – книгу стихов „Вишнёвый переулок“. Там есть боровской цикл – его-то я Вам сейчас, прямо в этом письме, и представлю. Вдруг да понравится что-нибудь.

Что касается повести „В Боровом в сорок втором“, то после Ваших писем и Вашей книги „Спина земли“ я сказал себе: „Отставить!“. То есть будет лишь один Джезказган. Кроме того, у меня появилась идея ввести в повествование Ваш образ – в той мере, в какой это диктуется ходом событий. И поверьте, что он будет согрет теплом моего отношения ко всему, что связано с Вашей судьбой. Какие у Вас есть соображения по этому поводу?

Теперь перехожу к стихам.

Храни Вас Господь, дорогой Юрий Васильевич!

Ваш Вл. Мощенко.

9. Х.2000.

P.S. Колоссальная просьба к Вам. Мне нужно что-нибудь связанное с описанием природы Джезказгана, истории, географических особенностей. Может быть, Вы поможете с этим?

Послали ли Вы свои стихи в „Дружбу народов“ Владиславу Николаевичу Залещуку с напоминанием о том, что я это реко мендовал?[5]»

Наша переписка продолжается. Владимир Николаевич прислал мне подборку новых, ещё не опубликованных стихов, в них присутствуют и казахстанские эпизоды. Я попросил у поэта разрешения показать его стихи редакционному совету „Нивы“ – и с его согласия отправляю стихи Владимира Мощенко в наш журнал. Путь этих стихов: Москва – Жезказган – Астана. А я в данном случае просто почтальон Печкин. Но как член редакционного совета журнала – за их публикацию!»

3

Да, наше заочное знакомство продолжалось. Юрия Васильевича, по его словам, тронуло восторженное, братское к нему отношение Александра Межирова и Александра Ревича, которому, кстати, он завидовал, потому что тому удалось бежать из плена и, пройдя трибунал и штрафбат, вернув в конце концов офицерское звание, принять участие в Сталинградской битве. А о поэме Ревича «Начало» он писал мне, что его впечатлили строчки оттуда о родной земле, «безоружной, на поруганье оставленной без единого выстрела, без единого взмаха клинка», о безумном приказе эскадронам идти в атаку на немецкие танки, о том, что, «может быть, легче – пулю в лоб», чем эти пылящие колонны, эти согнутые плечи и колени «попавшей в плен, в полон разоружённой пехоты».

Как это могло случиться, думал Грунин, почему всё так произошло? Спустя десятилетия он продолжал размышлять: «Четвёртый курс художественного училища я окончил в 1941 году уже в дни вой ны, мне только что исполнилось двадцать. Зачем я отказался от пятого курса и пошёл добровольцем в армию, имея в военном билете запас второй категории? Зачем я с детства писал стихи и к девятнадцати годам добрался до публикаций в московских журналах, живя в Казани, в общежитии училища? Зачем я хорошо учился? Зачем по немецкому у меня все годы стояло „отлично“, и, к удивлению учительницы, я переводил из учебника стихи Иоганнеса Бехера на русский язык?..»

Ответ на эти вопросы предельно ясен. Он спрашивал меня: «Как я мог не пойти в военкомат и не попроситься на фронт? Не зря сказано: жизнь и судьба…»