Книга Всё сложно - Харриет Лернер

Молчание отца

Летом после первого курса я работала в северной части штата Нью-Йорк руководителем музыкального и драматического кружков в лагере для детей с ограниченными возможностями. У меня не складывались отношения с директором лагеря, но я любила детей, и мне нравилось преодолевать трудности, связанные с этой работой. То лето оказалось для меня восхитительным, правда, лишь до последнего дня лагеря, точнее, до последних пятнадцати минут, когда я все испортила.

Смена в лагере закончилась, и отец ехал ко мне, чтобы забрать домой. Я ждала его, сидя на своих сумках, когда один из парней, работавших в лагере, крикнул: «Эй, Харриет, хочешь покататься на тракторе?» Я никогда не водила ничего более сложного, чем двухколесный велосипед, поэтому не знаю, что заставило меня влезть в кабину и почему парень покинул ее и счел за лучшее выкрикивать мне инструкции, уже стоя на земле. Затем он куда-то исчез, и я, не найдя вовремя педаль тормоза, въехала в машину директора лагеря. Тот был в ярости – ладно, может быть, у него была на то причина. Он разорвал мой зарплатный чек и заявил, что я не получу ни копейки за целое лето работы. Я отдавала ребятам всю душу, но мне и в голову не пришло защищаться, и даже не представляла, что это возможно. Я понятия не имела о таких вещах, как страхование автомобиля, поэтому решила, что разрушила все финансовое будущее этого человека и мне еще повезло, что он не отправил меня гнить в тюрьму. Мой отец появился как раз в разгаре этой сцены: разбитый автомобиль, разгневанный директор лагеря и я, прислонившаяся к трактору, пристыженная, униженная и заплаканная.

Живее всего из этого ужасного инцидента мне запомнилось, что всю долгую дорогу домой отец не проронил ни слова о том, чему стал свидетелем. Я знала, что он недоволен, но он не решился на такие вопросы, как: «Харриет, что ты делала в этом тракторе?» или даже «Что произошло?» Я тоже молчала. Я не извинялась: мы ведь ничего не обсуждали и не пришли к выводу, что действительно случилось что-то такое, за что я должна просить прощения. И я не предложила свою версию или объяснение произошедшего. Мы так и не поговорили об этом инциденте, и мне так и не заплатили.

Так выглядело наше общение все годы моего взросления в Бруклине. Когда все было спокойно и просто, отец был очаровательным и интересным. У нас со Сьюзен сохранились прекрасные воспоминания о семейных обедах, где мы наслаждались обществом друг друга и разговорами. Но если обсуждаемая тема была эмоционально сложной, отец уходил в себя.

В мире вещей Арчи чувствовал себя как рыба в воде и демонстрировал удивительные таланты. Как сказала Сьюзен на поминках: «То интуитивное понимание, которым большинство из нас обладает в дружбе, семейных отношениях, умении ладить с коллегами, Арчи проявлял касательно двигателей, электроинструментов, электричества, водопровода и строительства, того, как все это собрано и как это можно разобрать». Он мог починить или смастерить что угодно без каких-либо инструкций и, видимо, без особых проб и ошибок – это умение казалось нам с сестрой волшебным. Но отношения, когда они выходили за рамки подтрунивания, ставили его в тупик.

«Это не стоит того, чтобы ссориться»

Больше всего на свете мой отец ненавидел ссоры. Он просто отказывался участвовать в конфликте и покидал комнату, если видел, что скандал вот-вот начнется. Я ни разу не слышала, чтобы он повысил голос или прямо выразил гнев. Мою мать, которая выросла в страхе перед нравом собственного отца, изначально привлекла мягкость Арчи в общении, его старание сохранить мир во что бы то ни стало. Но именно те качества, которые изначально сводят вместе двух человек, часто становятся причиной их жалоб друг на друга. «Он не хочет бороться, – говорила мама. – Он даже не хочет обсуждать это». Причем «это» могло относиться к любой теме, где были затронуты чувства.

Отец избегал не просто проявлений гнева и конфликтов. Он утверждал, что никогда не испытывал никаких неприятных эмоций – ни тревоги, ни страха, ни печали, ни депрессии, ни хотя бы элементарного беспокойства. Неудивительно, что он оказывался в полной растерянности, когда нужно было понять эмоции близких или реагировать на них. «Голос» моего отца, его выражение протеста и сопротивления, его признание того, что что-то не так, проявлялись косвенно, но не высказывались прямо.

Например, когда моим родителям было по 47 лет, маме была диагностирована серьезная стадия рака, но они об этом никогда не говорили. По словам мамы, Арчи абсолютно избегал этой темы, ни разу не начал разговор о ее болезни и не хотел в это вникать. В те годы в обществе было принято молчать и отрицать такие вещи, и слово «рак» упоминалось редко. Но даже с учетом подавляющей атмосферы 1950-х годов молчание отца было чем-то из ряда вон выходящим.

Однако во время длительного лечения и восстановления Роуз Арчи не забывал о раке, надевая резиновые перчатки, когда мыл кастрюли после обеда. У Роуз эти перчатки ассоциировались с ее болезнью и больничными впечатлениями, и она просила мужа убирать их, когда он закончит с посудой. Отец, очень аккуратный и организованный, всегда все убирал по привычке. Но как ни в чем не бывало он оставлял эти ненавистные резиновые перчатки на столе, и мама снова и снова на них натыкалась. На месте Роуз я бросила бы их в мусорное ведро, но они оставались камнем преткновения между ними. Он реагировал на ее ежедневные протесты по поводу перчаток одной и той же фразой из двух слов: «Я забыл». Мама, со своей стороны, подливала масла в огонь, слишком много внимания обращая на перчатки Арчи и жалуясь на него нам со Сьюзен.

* * *

В общем и целом Арчи часто «забывал» делать самые правильные и ответственные вещи. Его поведение можно было бы описать как пассивно-агрессивное или манипулятивное, но эти уничижительные термины неспособны справедливо объяснить то, что нами движет. У нас нет необходимости вести себя пассивно-агрессивно, если мы чувствуем достаточную силу, чтобы прямо выразить свой гнев или желание. Мы не прибегаем к манипуляции, если наш прошлый опыт диктует, что лучше говорить откровенно. Арчи не мог высказать или хотя бы признать свой страх потерять Роуз. Не мог он признать и связанные с этой вероятностью гнев и скорбь.

Будучи уже взрослой, я просила отца вспомнить то трудное время, делясь своими ощущениями напуганной 12-летней девочки и спрашивая, что тогда чувствовал он. Но каждый раз, когда я задавала этот вопрос, он заявлял, что у него нет ответа вообще. «Разве ты не переживал хотя бы чуть-чуть?» – делала я робкую попытку, напоминая ему о пессимистическом прогнозе врача, заявившего, что Роуз осталось что-то около года. Мама играла настолько важную роль в эмоциональной и бытовой жизни нашей семьи, что было трудно представить, как можно дальше жить без нее. «Нет, – отвечал отец, – я никогда не волновался. Я считал, что с ней все будет в порядке». В этом случае он оказался прав: мама, которой сейчас 92, пережила его.

Арчи избегал не только болезненных вопросов. Если говорить конкретнее, он не высказывал своих желаний и убеждений и не говорил ничего, что подчеркнуло бы различия между ним и другим человеком и потенциально нарушило гармонию. Я не помню, чтобы он хоть раз сказал: «Нет, Роуз, я не согласен» – и затем твердо придерживался указанной точки зрения. Напротив, он не говорил вообще ничего, не вдаваясь ни в какие тонкости, а затем тайком поступал так, как ему заблагорассудится. Когда я спрашивала его, что мешает ему высказывать свое мнение или говорить Роуз «нет», он отвечал: «Это не стоит того, чтобы ссориться».