Книга Московское Время - Юрий Быков

– То-то и оно, что разъезжали… И еще много чего случалось!

– Так что же делать?

– Пойдем отсюда, – взяла Софья Дмитриевна Глашу за локоть.

Объяснение с ней, потребовавшее от Софьи Дмитриевны рассудительности, подействовало успокаивающе на нее саму. Теперь происшедшее не потрясало, как прежде, – ведь даже ужас, усмиренный разумом, становится только пережитым страхом.

Они прошли коридором в спальню. Софья Дмитриевна без особого труда нашла и нажала на оправе кнопку. Проем в стене тут же закрылся, и она увидела себя в зеркале. Во всем – от лица с темными окружьями глаз до подола платья, тяжелыми складками упавшего на пол, – сквозила какая-то застылость изваяния – изваяния скорби. Как же глубоко, до самой ее сути, вошла боль! Да и Глаша, всегда светлая, как лужок на солнце, выглядела, будто повисло над ней облако.

– Идем в гостиную, – сбрасывая оцепенение, сказала Софья Дмитриевна.

Потом спросила про кухарку:

– Мы одни дома? Где Клавдия?

– Так она в синематографе. Вы же ей еще утром разрешили пойти.

Софья Дмитриевна опустилась в кресло, на подлокотник которого – вспомнила она – еще утром присаживался Алексей Арнольдович, и сердце ее с болью вздрогнуло.

– Запомни, Глаша, она не должна ничего знать. И вообще, никто ничего не должен знать! Пообещай мне, что будешь молчать.

– Да вот вам крест! Разве ж я не понимаю? Только как быть с Алексеем Арнольдовичем? Его же на службе хватятся.

Софья Дмитриевна прикрыла рукой глаза.

– Иди, Глаша. Мне надо побыть одной.

Ничего иного не приходило на ум, как только сообщить об исчезновении мужа в полицию. Конечно, придется солгать, что вечером 2 января он вышел из дома и не вернулся. Но так лучше, нежели она объявит правду, и ее сочтут не в себе. Трудно представить, какие это может вызвать последствия. И самое страшное из них – разлучение с домом (не оставят же душевнобольную на попечение прислуги, а родные ее далеко). Но покидать теперь эту квартиру нельзя ни в коем случае! Иначе пропадет единственная возможность связаться с тем миром, где теперь Алеша.

7

Приехавший к вечеру следующего дня участковый пристав был вежлив, но угрюм.

– Кулик Василий Геннадьевич, – отрекомендовался он. – Прошу великодушно простить, однако мне теперь же надлежит выполнить ряд процедурных действий.

Все говорило в нем о неудовольствии заниматься этим пустым делом, да еще в Святки. Опыт подсказывал ему, что розыск коллежского асессора не даст, скорее всего, никакого криминального результата.

– Прошу садиться, – указала ему на стул Софья Дмитриевна.

– Сударыня, отчего решили вы, будто с господином Бартеньевым что-то случилось? Ведь он всего одну ночь отсутствовал. Тому может быть множество причин, вполне, между прочим, прозаического свойства.

Говоря это, Кулик с осторожностью располагал свое грузное тело на стуле, казавшемся ему довольно хрупким.

– Каких же, например?

– Ну, знаете ли – теплая дружеская компания, карточная игра…

– Вы хотите закончить женщинами легкого поведения?

Кулик одобрительно взглянул – ну вот же, умница, все понимаешь!

– Мой муж не таков…

– Конечно, конечно, – пробормотал он, и глаза его, словно столкнувшиеся с чем-то бесконечно знакомым, устало моргнули.

– А ко всему прочему, сегодня мы должны быть на Предводительском бале в Благородном собрании. Ни при каких обстоятельствах Алексей Арнольдович не допустил бы, чтоб пропустить его.

– Разумеется, разумеется… – взгляд его сонно помутнел, но Кулик тут же встрепенулся. – Ну-с, позвольте начать? Я хотел бы осмотреть все комнаты.

– Что ж, пойдемте. Однако это странно. Уж не думаете вы, что мой муж спрятался где-нибудь под кроватью?

– Не думаю, но таков порядок.

В спальне Кулик задержался перед зеркалом.

– Какое большое, – произнес он, проводя рукой по оправе.

У Софьи Дмитриевны звонко забилось сердце. Она даже испугалась, что Кулик его услышит. В следующее мгновение, конечно же, пришло осознание невозможности этого, однако легче ей не стало. Кулик, словно зная правду и изощренно оттягивая момент истины, все оглаживал и оглаживал раму. Софье Дмитриевне явилась ужасная мысль: «А вдруг ему, действительно, все известно?! Неужели Глаша успела проговориться?»

И тогда Кулик повернул к ней гладкое свое лицо:

– Ну-с, проследуем дальше?

Софья Дмитриевна остро испытала к нему неприязнь, которая стала еще больше, когда по завершению осмотра комнат, Кулик объявил:

– Теперь мне необходимо опросить вашу прислугу. С глазу на глаз.

– То есть в мое отсутствие?

– Прошу великодушно простить, – учтиво поклонился Кулик. – И тем не менее… Так сколько у вас человек прислуги?

– Горничная и кухарка. Как в каждом приличном доме.

– Превосходно, – скорбно поджал пухлые губы пристав, и Софья Дмитриевна мстительно подумала, что у него в доме, вероятно, не так. – Начнем, пожалуй, с горничной.

Софья Дмитриевна очень волновалась, пока Глаша беседовала с Куликом. Она рассчитывала, что когда ее место займет Клавдия, Глаша придет передать состоявшийся разговор, но ошиблась.

Между тем, пристав откланялся, сказав на прощание:

– Вы уж дайте знать, если господин Бартеньев объявится. Все-таки я рассчитываю на благополучное завершение дела.

В прихожей за ним глухо стукнула дверь, и в гостиную торопливо вошла Глаша. Возбужденным шепотом она произнесла:

– Барыня, я все подслушала… Я поэтому задержалась.

– Глаша, это дурно, что ты подслушиваешь!

– Конечно, дурно, – энергично согласилась она, – но это лучше, чем быть змеей, как Клавдия!

– Что ты такое говоришь?

Глаша настороженно обернулась.

– Как бы она нас тоже… не подслушала…

А ведь раньше горничная и кухарка всегда ладили между собой. Значит, и в самом деле, открылось что-то чрезвычайное.

Клавдия была женщиной с красивым лицом и пышным телом. При том, чем ей каждодневно приходилось заниматься, трудно не обзавестись налитыми бедрами и пухлой, раскидистой грудью. Правда, форм рубенсовской модели Клавдия еще не достигла. В сравнении с Глашей она не отличалась бойким характером, но и нельзя было назвать ее тихоней. Клавдия вела себя ровно, спокойно, разве что тушевалась только, когда Алексей Арнольдович обращался к ней с каким-нибудь пожеланием, например, отведать блинов или съесть борща (а готовила она превосходно!) Тогда в смуглость ее лица вливался медноватый оттенок, а темный взгляд еще больше темнел. Она, в конце концов, его отводила, склоняла черную головку и, ослепив белой стрелкой пробора, негромко отвечала: «Слушаюсь, Алексей Арнольдович».