Книга Украденная дочь - Клара Санчес

В сложившейся ситуации само собой подразумевалось, что водить Анхеля на занятия по карате должна я, но мы договорились с ним, что он станет ходить туда сам, будет вести себя очень осторожно и смотреть налево и направо, прежде чем переходить проезжую часть улицы. Так поступали все дети его возраста. В моду снова вошла езда по городу на велосипеде, а потому все гоняли на них как сумасшедшие. Никто не мог постоянно ходить рядом с Анхелем и присматривать за ним. Однако маме было трудно понять, что ее дети растут и постепенно взрослеют. Она не понимала, что жизненный опыт каждый человек приобретает индивидуально. Когда мне было восемь лет, Анхель по моей просьбе обманывал маму, говоря ей, что я играю дома у другой девочки и что мама этой девочки проводит меня вечером домой, хотя на самом деле я гуляла и возвращалась домой с наступлением сумерек одна, переходя улицы на перекрестках со светофорами по пешеходным переходам — то есть делая то, что мама считала для меня смертельно опасным. Я быстро поняла, что опасения мамы чрезмерны и что нужно бороться с ними, прибегая к различным ухищрениям. Мне всеми правдами и неправдами удавалось жить жизнью обычной девочки и даже чувствовать себя свободнее сверстников, потому что мама ничего о моих поступках не знала. Она всегда была очень рассеянной, потому что, наверное, постоянно думала о девочке, запечатленной на той фотографии, — Лауре (причем думала о ней она, видимо, еще задолго до того, как я узнала о ее существовании) — или же еще Бог знает о чем. Если бы у моей мамы были братья или сестры, она могла бы изливать им душу, рассказывая о своих горестях, но она была в семье единственным ребенком, а ее родители — бабушка Марита и дедушка Фернандо — жили в Аликанте. И столь немногочисленные близкие родственники со стороны матери, и близкие родственники со стороны отца жили далеко от нас, в других городах, и мы виделись с ними разве что на Рождество. Мама не любила общаться со своими родственниками, не отличалась сентиментальностью по отношению к ним и отнюдь не приходила в восторг от поездок в Аликанте к родителям и от их приездов на несколько дней к нам в гости. Когда мы с папой замечали, что ее родители, находясь так далеко от дочери, чувствуют себя, наверное, очень одиноко, она отвечала, что ее родители не имеют ни малейшего понятия о том, что значит чувствовать себя одиноко. На этом разговор на данную тему заканчивался.

Анхель всегда держался в стороне от таких проблем и воспринимал подобные события как маленькие театральные представления, разыгрывающиеся посреди настоящей жизни. Он много раз спрашивал меня, как будет выглядеть, когда станет взрослым и начнет носить костюм и галстук. Волосы у него были гладкими, цвета меди (такой цвет у медных электрических проводов), и очень тонкими. Тех волос, которые оставались на расческе после того, как он причесывался, почти не было видно. Зрачки у него тоже были цвета меди, а белки глаз имели голубоватый оттенок. Ноги у Анхеля были очень худыми — такими худыми, что штаны при ходьбе болтались на них из стороны в сторону. Сам Анхель был высоким, хилым и задумчивым — он, казалось, постоянно размышлял о своем житье-бытье. Он сильно уступал во внешности братьям моих подруг. Мне приходилось таскать его за собой практически везде и всюду. Мы вместе шли в школу и вместе возвращались, я брала его с собой, когда направлялась в парк поиграть с друзьями. Он стал чем-то вроде моей тени. Правильнее было бы, наверное, сказать, что мы не столько ходили куда-то вместе, сколько он, шаркая ногами, просто тащился вслед за мной. Он прекрасно знал, какая ему отводится роль: ему следовало вступать в разговор только тогда, когда его о чем-то спрашивали. А вообще он должен был слушать, смотреть и молчать. Как и многие младшие братья, он был окружен ореолом серьезности. Такие мальчики казались даже более серьезными, чем взрослые, и их внутренний мир представлял собой загадку.

Чем больше мама работала, тем более изможденной она себя чувствовала, и чем более изможденной она себя чувствовала, тем больше свободы получали мы с Анхелем. Я постепенно приходила к выводу, что взрослые, в общем-то, нужны только для того, чтобы приносить домой деньги. Отец, Даниэль, пользовался загруженностью мамы для того, чтобы самому подольше поработать за рулем такси. Жизнь шла своим чередом. У Анхеля окрепли ноги — их икры стали более округлыми — и улучшился цвет лица. Он уходил играть все дальше и дальше от нашего дома, и ему приходилось бежать все быстрее и быстрее, чтобы успеть вернуться домой до прихода наших родителей. На тот случай, если в один прекрасный день в этой системе вдруг произошел бы сбой, мы договорились, что скажем, что он сейчас у одного из своих друзей и что отец этого друга проводит его домой. Мы установили на этот случай временной рубеж, к которому надлежало обязательно вернуться домой, — десять часов вечера.

В тот вечер — вечер огромной нервотрепки — Анхель не вернулся домой ни в семь, ни в восемь часов. Я делала домашнее задание по какому-то гуманитарному предмету и одновременно готовила лапшу с грибами. Анхель, как правило, приходил домой до нашего отца, возвращавшегося с работы примерно в восемь вечера. Мама приходила домой в половину девятого. Отец принимал душ и читал газету. Иногда он пристально на меня смотрел, словно пытаясь разгадать, что происходило в семье во время его отсутствия. Мама, едва переступив порог, снимала туфли и запихивала их в угол прихожей. Затем она резким движением ставила чемоданчик с изделиями фирмы на мраморный столик, стоявший перед зеркалом, швыряла туда же ключи от машины и направлялась в спальню, по пути снимая с себя и бросая куда попало одежду. Она принимала душ и шла в обратном направлении, подбирая брошенную одежду.

— Боже мой, ну и денек сегодня! — говорила она, целуя мужа.

Потом она шла в кухню и, остановившись на несколько секунд на пороге, смотрела, как мы с Анхелем, сидя за столом, делаем уроки.

— Как мне повезло! Какая я счастливая! Ни у кого в мире нет таких детей, как у меня. Я у себя на работе вот-вот побью рекорд. Анна говорит, что начальники очень мною довольны. В этом году мы поедем в отпуск на целый месяц.

Я всегда задавалась вопросом, почему Анна сама не работает там, куда устроила мою маму. Это ведь вроде неплохая работа. Но вообще-то, по правде говоря, я не знала, где работает Анна. Ей, казалось, деньги были не нужны — или же ей не нужно было работать для того, чтобы у нее были деньги. А еще мне казалось само собой разумеющимся, что моим родителям необходимо много работать, а ей — нет. Ни у кого не возникало по этому поводу никаких сомнений. На свете ведь есть богатые люди, которым не нужно ежедневно вкалывать, чтобы заработать деньги, и не нужно их все время считать и пересчитывать. Человек рождается на свет таким, как Анна, или же таким, как мои родители, вот и все. Интересно, а какое будущее ждет меня?

В тот вечер большой нервотрепки, когда мама, остановившись в проеме кухонной двери, положила одну ладонь себе на бедро, а вторую — на раму, чтобы в такой позе полюбоваться своими замечательными детьми, Анхеля в кухне не было. Стрелки на часах показывали почти девять. Анхель ушел играть в футбол еще в пять часов — после того, как поужинал и наспех сделал задание по математике, — и в восемь часов, поскольку он еще не возвратился, у меня появилось неприятное чувство в желудке. Дело в том, что желудок не только являлся для меня органом пищеварения, но и предупреждал о грядущих переменах и неприятностях — как будто внутри него имелся мозг, в который поступали данные извне, и он мог предугадать, произойдет ли в ближайшее время что-то хорошее или же, наоборот, что-то плохое. То, чему предстояло произойти на этот раз, было явно плохим. Неприятное чувство в желудке едва не вызвало у меня тошноту. Однако мама поначалу ни о чем не стала спрашивать: она, видимо, подумала, что Анхель в своей комнате. «Мозг» в ее желудке ни о чем ей не сообщил. Она взяла тарелку и попробовала лапшу.