Книга Плакучее дерево - Назим Ракха

Еще до отъезда Нэт рассказал ей, что цены на домашний скот здесь сильно упали и что на последней оставшейся в Блейне фабрике работников увольняют с быстротой движущегося конвейера. Знала Ирен и то, что в трудные времена у закона — в лице Нэта и его коллег по службе — дел всегда заметно прибавляется. Драки, насилие, самоубийства — все это в избытке выплывает наружу, когда земля перестает кормить своих обитателей. Ирен все это знала еще до переезда, и все-таки…

Включив указатель поворота, она последовала за Нэтом через Танненбаум, миновав по пути унылого вида бензоколонку и закусочную «Дэари Куин». В конце дороги они свернули налево, в направлении плоских, похожих на кирпичи домов, выстроившихся друг за другом подобно составу железнодорожных вагонов. Ирен остановила машину и взяла Шэпа за руку. Нэт вырулил на подъездную дорожку к третьему дому слева — грязновато-желтому ранчо с цепочной оградой и врытым в землю колышком с табличкой с надписью «Продается». Поверх нее чья-то рука уже вывела слово «Продано».

Глава 5.

1 октября 2004 года

Тюрьма штата Орегон располагалась в центре города Салем. Построенная сто тридцать восемь лет назад, она возвышалась на отведенном ей участке земли, как крепость, обнесенная массивной бетонной стеной высотой двадцать пять футов, на которой имелось девять восьмигранных сторожевых вышек. В тюрьме содержалось две тысячи человек. Заключенные жили в ограниченном пространстве — кто-то недавно, а кто-то довольно давно. Некоторые заключенные вроде Дэниэла Роббина занимали отдельное здание, или, как его называли, БУР — блок усиленного режима. Такие люди, как Мейсон, именовали его камерой смертников.

Пронзительный металлический лязг сопроводил Мейсона в БУР. Через секунду раздался громкий щелчок, и запор электронного замка скользнул в сторону. Следующий щелчок означал, что начальник тюрьмы может открыть дверь в трехэтажное здание без окон. Внутри, в ярко освещенной нише, стоял надзиратель. Он кивнул Мейсону и протянул блокнот-планшет с графиком посещений, который тот подписал напротив соответствующей графы с указанием даты и времени. В северной части блока находились одиночные камеры числом сто двадцать, где было почти такое же количество заключенных, каждого из которых следовало держать в изоляции от остальных. В другой части располагались камеры смертников. Мейсон глубоко вдохнул спертый тюремный воздух, вернул надзирателю блокнот и последовал в южную часть блока.

Еще три коридора и еще три надзирателя. Мейсон коротко кивнул каждому и дождался, когда откроется последняя дверь. Наконец она открылась, и он вошел в маленькую овальную комнату-островок размером шесть на девять футов, окруженную пуленепробиваемым стеклом, через которое были видны два яруса камер. Заключенные называли контрольную комнату «аквариум». Видеть, кто там внутри, через такое стекло они не могли — их взгляду представало лишь зеркальное отражение собственных камер, день за днем напоминая им о том, что они не увидят ничего другого. По крайней мере, в этой жизни, подумал Мейсон, когда за ним громко захлопнулась дверь.

За изогнутым металлическим столом, заваленным блокнотами, бумагами и уставленным кружками с потеками кофе, сидели два человека в зеленовато-коричневой форме. Они тотчас повернулись и поприветствовали начальника. Генерал, как они любили называть его за глаза, имел привычку посещать БУР по меньшей мере раз в месяц и всегда разговаривал с персоналом. Затем он выбирал несколько заключенных и тоже вступал с ними в беседу. Таким образом, полагал Мейсон, в его появлениях не было ничего необычного, что особенно важно, когда ты отвечаешь за содержание под стражей пары тысяч сердитых мужчин.

Мейсон посмотрел на камеры. Семь из двадцати трех заключенных сейчас находились во дворе на прогулке. В том числе и Роббин. Остальные либо смотрели телевизор, либо спали. Один сидел на унитазе. Несколько человек что-то выкрикивали — то ли обращаясь друг к другу, то ли просто так, сами по себе. У большинства заключенных блока в голове давно поселились демоны, темные тени прошлого. Сидя взаперти каждый день в течение двадцати трех часов, заключенные порой сходили с ума. Любой из этих людей находится на той или иной стадии помешательства, подумал Мейсон. За исключением одного.

Глаза директора остановились на нижнем ярусе камер, точнее, на одной, третьей справа. Дэниэл Роббин умел хорошо рисовать углем и карандашом, и стены камеры украшали его графические творения. Горы, леса, водопады, скалы — все это тотчас возникало на любом клочке бумаги, который только попадал ему под руку. Некоторые из рисунков производили впечатление азиатских миниатюр — деревья, возвышающиеся над туманными вершинами гор. Некоторые картины производили впечатление хаотичных — кучи камней, пенные водопады.

С тех пор как Мейсон перебрался в Орегон, он довольно много поездил по штату и видел такие же пейзажи, какие Роббин изображал на своих рисунках. Узкие, поросшие папоротником тропинки, гигантские деревья с шероховатой, как слоновья шкура, корой. Побывал он и на орегонских равнинах, перемежающихся кроваво-красными горами и жутковатого вида обнажениями черных горных пород. В прошлый уик-энд, отъехав на запад от Салема на расстояние часа езды, он наблюдал, как пенный прибой бьется о скалы вулканического происхождения — точно такие, какие его заключенный рисовал на бумаге простым карандашом.

Мейсон любил эти короткие поездки, они напоминали ему о том, что он может. А также о том, что в жизни существует нечто большее и нечто более важное, нежели двери в любой из известных ему тюрем.

Наверное, Роббин поэтому и рисует, подумал он. Возможно, именно это занятие и позволяет ему сохранить рассудок.

— У этого парня определенно есть талант, — указал Мейсон на камеру приговоренного к смерти.

Надзиратель Поли — с мясистыми веками над глазами с красноватыми прожилками — только фыркнул. Второй, Стоунхайм, — смахивающий на клеща, в очках, похожих на авиаторские, и с сальными волосами — посмотрел туда, куда указал директор, равнодушно пожал плечами и вновь уткнулся в свои служебные записи.

Мейсон все понял. Тюрьма — лязг замков и засовов, стены, вонь мочи и экскрементов, ненависть — все это, как слой компоста, выделяло неприятное тепло, которое проникало под кожу тех, кто здесь работал. Какое им дело до того, какими талантами обладают или не обладают здешние заключенные? В целом надзиратели считали обитателей камер животными — бессердечными, жестокими и испорченными животными — и в большинстве случаев бывали правы в своем отношении к ним. Недавно одному из надзирателей изуродовали ногу стрелой, вымоченной в дерьме. Бедняга почти месяц провалялся на больничной койке. После этого, совсем недавно, буквально на прошлой неделе, другого надзирателя порезали в душе, когда он попытался помочь заключенному встать на ноги. Злоумышленник сделал это обломком бритвы, который прятал в заднем проходе. Какими бы умениями или талантами ни обладали заключенные, все это перечеркивалось подобного рода поступками. Перечеркивалось и полностью утрачивало свою значимость. Вполне может быть, что Роббин талантливый художник и никогда никому не доставляет хлопот, но сейчас он сидит за решеткой, и этим все сказано.