Книга Еще один шанс. Три президента и кризис американской сверхдержавы - Збигнев Бжезинский

По крушение Советского Союза не было ни столь четко обозначенным, ни столь внезапным, как капитуляция нацистской Германии и имперской Японии. Оно было беспорядочным, затянувшимся, проблематичным в смысле возможных последствий, вызванным противоречивыми причинами, и двусмысленным по своим проявлениям. Даже само переименование Советского Союза в Содружество Независимых Государств вызывало вопросы. Было ли это «Содружество» лишь новым названием старой российской имперской системы или новая империя, которая управлялась столь длительное время из Кремля, действительно распалась?

Усиливало неопределенность и то, что дискредитация советского коммунизма и дезинтеграция Советского Союза не могли быть объяснены лишь одной причиной или обозначены точной датой. Декабрь 1991 года был по существу символической датой, кульминацией целой серии событий, неудач, ошибок и действий, как внутренних, так и внешних, которые, сложившись вместе, разнесли все более загнивавшее сооружение, догматически претендовавшее на непобедимость и историческую неизбежность. Только позднее мир оказался в состоянии полностью оценить геополитическое и идеологическое значение этого тектонического разлома.

Последствия произошедшего, столь явственно видимые в 1945-м, не были столь ясными в 1991-м. В 1945 году возможности, принесенные победой, были наивно охарактеризованы как нечто, по словам Франклина Делано Рузвельта, означающее «один мир», хотя это нечто уже было разделено на два лагеря. От радости, что пришел конец кровавой бонне, и от надежд на всеобщий мир люди буквально танцевали на улицах. Четыре с половиной десятилетия спустя их реакция была менее ясной. В столицах победоносного Атлантического союза не было танцев на улицах, когда распался Советский Союз. Конечно, еще до этого проявлялась радость в новой Варшаве, освободившей сама себя, а позднее — в Праге и Будапеште и во вновь воссоединенном Берлине, но Запад выражал скорее чувство облегчения, нежели энтузиазма.

Усложняло официальное восприятие событий и сдерживало ожидания людей то, что к концу холодной войны мир, который приняла Америка накануне XXI века, не находился в состоянии покоя и подлинного мира. Избавившись от призрака третьей глобальной войны между двумя возглавлявшими два лагеря сверхдержавами, вооруженными до зубов ядерным оружием, мир обратился к более узким заботам. Он стал более чувствительным к усиливающимся националистическим страстям и этнической нетерпимости, более склонным погружаться в эгоистическое удовольствие традиционных антагонизмов и религиозное неистовство. Таким образом, конец холодной войны не только возбудил надежды; он также разжег новые страсти, менее масштабные по сути, но более примитивные по своим побуждениям.

Тем не менее, возможности, которыми фактически располагала Америка, были гораздо большими, чем в 1945 году, хотя и менее ясными. Американская держава не имела себе равного соперника; никакая угроза не исходила больше для нее ни с западного, ни с восточного, ни с южного фронта великой холодной войны на огромной шахматной доске Евразии. Европа в 1991 году, хотя все еще и полуразделенная, активно «атлантизировала» себя. Ее западная часть была прочно привязана к США узами НATO, в то время как восточная, только что освободившись от советского доминирования и снова став Центральной Европой, жаждала допуска в привилегированное и во многом идеализированное ею Евроатлантическое сообщество. Воссоединение Германии происходило в атмосфере восторгов от выхода из-под опеки и одновременно серьезном недооценки долговременных социальных трудностей и финансовых затрат.

Более того, Атлантический союз был примерно столь же сильным, как и всегда. На последнем этапе холодной войны, в 1989–1990 годах, имели место разногласия по поводу воссоединения Германии, когда в силу исторических причин ни Маргарет Тэтчер, ни Франсуа Миттеран не разделяли решимости Джорджа Г. У. Буша и Гельмута Коля как можно скорее положить конец разделению страны. По этот вопрос не выходил на уровень общественного несогласия, и вскоре воссоединение Германии стало свершившимся фактом. То, что объединенная Германия в действительности будет означать конец франко-германского лидерства в возникающей новой Европе (в которой Франция имела возможность извлекать выгоду из раздела Германии), еще не было столь очевидным.

Более обещающим было общее состояние отношении между Америкой и Европой. Европейское сообщество последовательно углубляло свое единство, готовясь ввести общую валюту и стать обновленным и расширенным Европейским Союзом в атмосфере трансатлантической политической сердечности. Понятие атлантического партнерства выглядело как стратегическая реальность не только благодаря НАТО, для которой победа в холодной войне была сама по себе его историческим утверждением, но и распространялось на отношения между Соединенными Штатами и Европейским сообществом, выходя за географические границы Европы. Шли разговоры и о более масштабном партнерстве, которое придало бы конструктивное направление развитию мира, освободившегося от нависшего ужаса третьей мировой войны. Америка и Европа могли бы теперь совместно продолжать выполнять традиционную для Запада роль глобального руководства.

Такова была риторика времени, обещание исторического момента, манящая возможность будущего, которая полтора десятилетия спустя будет казаться отдаленной и нереальной. Подъем Азии все еще воспринимался как далекая перспектива, и главным кандидатом в Азии на ведущую роль была Япония, все чаще характеризуемая как «западная» демократия и член трехстороннего клуба вместе с Америкой и Европой. Движение Европы в направлении еще большего единства порождало спекуляции относительно будущей мировой роли такого союза, и французские геополитические стратеги занимались многообещающими проектами реставрации французско-европейского величия. Равенство с Америкой еще не воспринималось как предзнаменование отделения, и немногие тогда представляли себе сегодняшнюю Европу, увеличившую свое пространство, еще более отдаленной от Америки и в то же время беспомощной в глобальном смысле.

Эта возбуждавшая надежды новая реальность вряд ли была всеобщей. Советский Союз, бывший империей, испытывал острые приступы националистического сепаратизма, быстро приводившие к вспышкам этнического насилия. Дезинтеграция многонациональной Югославии была вызвана теми же причинами. Такие акты насилия, симптоматичные для этого времени, проводились от имени демократии и самоопределения, ассоциируемых с победоносной Америкой и часто провозглашаемых их приверженцами в надежде, что это вызовет симпатию и поддержку Соединенных Штатов.

Бывшие советские лидеры также были заняты собственным превращением в лидеров России или других новых независимых государств. Наиболее внушавшим доверие путем к завоеванию народной популярности для бывших коммунистических руководителей, особенно в Армении и Азербайджане, стали территориальные претензии к некоторым постсоветским соседям, подобным же образом ставшим новыми независимыми национальными государствами.

На Дальнем Востоке ни Китай, ни Япония еще не представляли собой серьезного вызова американскому влиянию и не подошли еще к грани регионального кризиса. Но они тщательно и вдумчиво оценивали новую глобальную ситуацию. Китай, все еще находившийся в начальной стадии своей поразительно продуманной и политически управляемой социальной трансформации, расширял сферу частной инициативы от сельского хозяйства до мелкой торговли и производства, а затем и до сферы крупномасштабной индустриальной деятельности, все еще плохо сознавая, что через пятнадцать лег он будет восприниматься потенциально как еще одна сверхдержава. Его главной государственной задачей было не допустить отделения Тайваня путем получения на это полной международной санкции. Геополитически Китай все еще пожинал плоды своего успешного, наполовину закрытого стратегического сотрудничества с Америкой и нанесении окончательного поражения советской агрессии в Афганистане. Китайско-американские взаимоотношения были гибкими и с американской точки зрения стратегически продуктивными.