Книга Дестини - Салли Боумен

– Она делала для тебя так, Ксави? Делала? Она умеет сосать тебя так, как я? Расскажи, Ксави, шепни мне на ухо, пока делаешь это… Я хочу знать! А что еще ты с ней делал, Ксави? Просто трахал ее, или что-то сверх? А в жопу ей нравится? Скажи мне, Ксави, скажи мне…

Ее похабности и отталкивали, и возбуждали его. Глядя вниз, в эти темные глаза, в этот жадный рот, он почувствовал, что его эрекция ослабевает. Зажмурившись, он опрокинул ее на подушки. Потом передвинулся, развел ее ноги и исступленно вонзился в нее. Она выгнула спину и вскрикнула. Ксавье вонзал и вонзал – глубоко, чуть-чуть, потом опять глубоко. Его член вновь отвердел. Он вогнал его в нее, извлек, снова вогнал. К его полному изумлению, перед ним всплыл образ его любовницы. Он увидел ее пухленькое уютное тело, большие груди с темными сосками, услышал прерывистое дыхание. Этот образ вызвал у него оргазм. Он застонал и впрыснул семя в неподвижное тело жены, ненавидя ее, ненавидя себя.

Когда он извлек свой член, она резко полоснула его ногтями по спине.

– Подонок! Ты о ней думал? О ней? Ксавье посмотрел на нее сверху вниз.

– Мне казалось, ты этого и хотела, – ответил он холодно и ушел спать к себе.

В последующие годы он иногда обращался за сексуальным удовлетворением к жене, но гораздо чаще в нарастающем отчаянии – к другим постоянно меняющимся женщинам. Он горько сознавал, что его все больше и больше влечет к молоденьким женщинам, которые напоминали ему жену, какой она была, когда он впервые увидел ее и влюбился. Иногда, когда сходство было невелико и ему трудно было сохранять эрекцию, он закрывал глаза и вызывал в памяти образ своей юной жены. Ее благоухающую розами плоть, ее застенчивую пылкость. И образ этот никогда его не подводил. Он вызывал у него оргазм даже в объятиях проститутки.

Он замкнулся, сознательно отдалился от старейших своих друзей, а когда женщины оказывались недостаточным отвлечением, с головой уходил в сложности управления фирмой и поместьями. На людях он и его красавица жена оставались совсем прежними: нежной парой, экстравагантной, щедрой, бывающей везде, повсюду вызывающей зависть, всюду вызывающей восхищение. Если порой злые языки и позволяли себе кое-что – ведь в самых идеальных браках возникает нужда в каких-то divertissements[9], а и барон и баронесса так похвально корректны, – он игнорировал сплетни. Жена, во всяком случае, научила его одному, говорил он себе, – научила истинному смыслу ennuie[10], научила, что значит влачить свои дни в серой темнице. Этот дар он предпочел бы не получать.

Он ясно увидел приближение войны на несколько лет раньше большинства своих друзей и деловых знакомых. В 1933 году, когда Адольф Гитлер стал рейхсканцлером, он предостерегал друзей, что это чревато войной, а они посмеивались над ним. В 1936 году он продал свои акции в немецкой стальной промышленности с прибылью и вложил ее в английскую и американскую промышленность. А когда в том же году была ремилитаризована Рейнская зона, перевел все свои вклады и значительную часть оборотного капитала из Франции в Швейцарию и Нью-Йорк. Фирма де Шавиньи перестала принадлежать лично ему, а была преобразована в закрытую акционерную компанию, зарегистрированную в Люцерне, – девяносто процентов остались ему, остальными десятью владел его сын Жан-Поль. Его личная коллекция драгоценных камней, его картины, серебро, самая ценная и не восстановимая мебель из трех его резиденций во Франции были также отправлены на хранение в Швейцарию. В 1937 году он начал подготовку к отъезду его семьи из Франции на случай, если вторжение, которого он опасался, действительно произойдет. Ко времени аннексии Чехословакии и Австрии в 1938 году подготовка эта была завершена. Надежность ее прошла проверку через полтора года, когда в мае 1940-го Луиза с обоими сыновьями покинула Францию почти накануне эвакуации английских войск из Дюнкерка. К 14 июня того же года, когда немцы вошли в Париж, салоны де Шавиньи все еще были открыты, но Ксавье де Шавиньи практически избавился от своего состояния. Когда от него это требовали, он предоставлял себя и свои салоны в распоряжение немецкого верховного командования и благодаря такой любезной гибкости часто получал важные сведения для своих товарищей в шестой ячейке парижского Сопротивления. Он отказался от женщин и старался не думать о жене.

К своему удивлению, он обнаружил, что не замечает отсутствия ни Луизы, ни своих любовниц и что ennuie, столь долго его томившая, исчезла бесследно. У него вновь появилась цель, raison d’кtre[11], обладавшая особой силой, потому что он знал, что жизнь его находится под постоянной угрозой. За себя он не боялся, но боялся – все еще – за Луизу и сыновей. Он чувствовал бы себя гораздо спокойнее, если бы они согласились на его план и уехали в Америку. Англия, думал он, наблюдая ход войны, находится слишком уж близко.

Страх его объяснялся очень просто: Луиза, его жена, была наполовину еврейкой. Ее мать Фрэнсис, урожденная Шифф, росла в тесных пределах немецко-еврейского общества Нью-Йорка, в котором возможность назвать старой родиной Франкфурт – как для Ротшильдов, как для Варбургов – ценилась очень высоко. Фрэнсис выросла в пределах магического круга «сотни семейств» и среди своих дядьев, теток и множества других родственников числила внушительное количество Варбургов, Лоебов, Леманов и Зелигманов. Ее ждал династический брак, и, когда в девятнадцать лет она сбежала с Джоном Макаллистером, семья отреклась от нее, и потрясение, вызванное этим смешанным браком, давало о себе знать несколько десятилетий.

Фрэнсис перечеркнула свое детство в мире особняков на Пятой авеню и молитв в храме Эмману-Эла. Когда она вышла за Джона Макаллистера, он был уже богат, так как унаследовал стальную империю своего отца, шотландского иммигранта. Он вложил капитал в Северо-Тихоокеанскую железную дорогу и стал еще богаче. Фрэнсис Макаллистер отдавала всю свою энергию ассимиляции, и – так как она была красива, умна и обаятельна, а не только очень богата – ей это в значительной мере удалось. Фрэнсис украшала собой макаллистеровскую ложу в «Алмазной подкове» «Метрополитен-опера» – в эти ложи доступ ее еврейским родственникам был закрыт. Она построила дом в Ньюпорте, а, естественно, не в Элбероне, где проживали ее дядья и тетки. Луизу она воспитала с большим тщанием: ее еврейское происхождение не скрывалось, но упоминания о нем не поощрялись. Луиза, подрастая, поняла, что из-за своей матери она выделяется среди сверстниц, и бдительно избегала даже самых косвенных намеков на причину. Эта тема полностью исключалась, как и новизна отцовского богатства. Она приняла католичество, а выйдя замуж за Ксавье посвятила всю свою немалую энергию новой роли – баронессы, причем более французской, чем сами французы. Ее усилия были такими яростными, что Ксавье де Шавиньи, полностью лишенный расовых предрассудков, почти забыл о предках своей жены. Поскольку их расовая принадлежность его не интересовала, он с аристократической небрежностью считал, что она никому интересной быть не может. Так было до 1938 года, а тогда предков этих уже нельзя было игнорировать. Ведь если Луиза была наполовину еврейкой, его сыновья были евреями на четверть. И раз враги, разыскивая еврейскую кровь, были готовы прослеживать наследственность до восьмого и девятого колена, полуеврейка мать и чистая еврейка бабушка превращались в страшную опасность. Вот почему подготовка велась с такой тщательностью, вот почему барон не сомневался в ее необходимости. Но все равно он тревожился, достаточно ли тщательной она была.