Книга Речи любовные - Алиса Ферней

— Мою дочь зовут Сара, — ответил он и, словно оправдываясь, добавил: — Но это не я выбирал имя. Моя жена посчитала, что вынашивание ребенка и роды дают ей право самой назвать дочь, не принимая во внимание мое мнение.

— А вам это имя не нравится? — поинтересовалась она, слегка смутившись, что речь зашла о его жене.

— Да нет. Просто, на мой взгляд, Сара — старушечье имя. Но дочке удалось переубедить меня, и старушечье исчезло. А вместе с ним и моя жена!

Было непонятно, что он имеет в виду, но прозвучало странно и грустно, а это сочетание трогает женское сердце. Она сочла нужным рассмеяться, ведь он, по всей видимости, хотел рассмешить ее. Тут он увидел, какие у нее красивые зубы, безупречные, как у детей. А глаза ее превратились в две черные щелки, как у китайцев: для блондинки у нее были темные ресницы.

Ни один мужчина не осмелился бы в достаточной мере откровенно поведать, насколько весомо и зримо для него женское тело, как оно сразу же покоряет его, или это не дано ему вовсе, как оно говорит на своем языке с завоевателем, делает признание, притягивает либо отталкивает. Тело, способное решить все! Тело! Это могло бы показаться такой малостью… но это было тем, что двигалось, дышало, распространяло свои потаенные и такие всесильные запахи. И завораживало. Когда она смеялась, нос ее морщился в том месте переносицы, где обычно сидят очки. Ему хотелось остановиться, перестать зачарованно смотреть на нее, но он не мог. Он стал пленником этого лица. А обладательница приманки, на которую он попался, уже научилась читать его неустанный взгляд. Этот мужчина влюблен в нее. Ошибиться невозможно. Одна ее часть этому радовалась, другая пребывала в смятении; поделенная надвое прозрением и робостью, она вела себя то как женщина-вамп, то как простачка. Душевный разлад сделал его для нее - непроницаемым. Он не был красавцем, но она уже не отдавала себе в этом отчета. Из-за того, что она заслонила для него весь мир, сам он стал для нее невидим вовсе. Некий ужас, парализующий жертву перед пастью хищника, полностью завладел ее мыслями: у нее не было больше слов.

только ощущения. Она чувствовала, как его взгляд похищает ее у самой себя. Женщины, вызывающие восхищение без каких бы то ни было усилий с их стороны, лучше поймут это, чем те, которые с неистовством предаются желанию нравиться. Им известно, как смущение от того, что с тебя не сводят глаз, мешает наблюдать за чувствами того, кто это делает. Однако кое-что требовало разъяснений. Он влюблен. Но насколько? Не ошибается ли она? А что, если он смеется над нею и она вообразила бог весть что. Очевидность и сомнения пустились в пляс.

По-прежнему с улыбкой, задорно и неотрывно созерцал он ее. При этом от него исходило простое и полное блаженства сияние, почерпнутое в созерцании. Его блаженство передавалось и ей: она не могла не чувствовать, какой притягательной силой обладает.

И улыбалась не меньше, чем он, и так же лукаво, порой чуть не смеясь. Но, как ни странно, сомнения ее не рассеивались. Ей было неизвестно, что именно так притягивает его в ней и что рождает желание. Самой ей никак не взглянуть на себя со стороны. Все было неясно: и что он думал, глядя на нее, и думал ли вообще. Сперва она потягивала коктейль через соломинку, затем отложила ее и стала пить прямо из бокала; стоило ему замолчать, она спрашивала себя: о чем он думает? Стоило поскучнеть: что ему, собственно, надо? Вроде он и впрямь очарован ею, и сам полон очарования, и не выглядит как какой-нибудь заштатный юбочник, но как удостовериться в его искренности? Скольким женщинам… Хотел он того или нет, его лицо было крепостной стеной, маской, которая в любую минуту могла вызвать подозрение потому, что он сам обладал способностью лгать, и потому, что до него это делали другие. Ей так никогда и не придется увериться, что именно он испытывает, никогда не узнать всего, что он о ней думает, и лучшее, что она могла сделать, это забыть свои вопросы. Ты меня любишь?.. Разве этот вопрос не задают на протяжении всей жизни? Если бы можно было забыть о непрозрачной стене, разделяющей двух разных людей, обо всем, что стоит между ними, обо всех жестах и словах… Ведь мы же говорим и совершаем какие-то действия! А вот мыслей нам не хватает: мы не умеем сказать себе самим всего, не знаем, в чем именно нужно сознаться, не обладаем способностью уложить мысль в то время, которое требуется, чтобы выразить ее, уложить все, что думаем, в то время, которое на это требуется. И самим себе не во всем сознаемся. Смеялся ли он над ней? Ей оставалось только догадываться, иного было не дано. Уловить, учуять — да, но не быть уверенной, а свои сомнения поместить в область недоговоренного. Ну не проклятие ли, что все в нас глубоко упрятано? И то, что любая мысль, любое ощущение, любой порыв навсегда заключены в плоть, помещены за ограду лица и оттого недоступны и постоянно требуют доказательств, — разве это не неудачная шутка, не шулерство? Угодив в это проклятие, они сидели друг напротив друга, излишне молчаливые, смущенные, и могли лишь верить друг другу и пытаться понять, что означает молчание. Мы приговорены доказывать то, что более всего на свете истинно и чисто, — желание, любовь. Даже это требует доказательств.

* * *

«Сколько же побед над женскими сердцами у него на счету?» — спрашивала она себя, слушая его. Ну как он мог ей ответить, чем было для него прежнее, чем является сегодняшнее? Мука искренних созданий не знает границ. «Ну почему нельзя быть друг для друга как две открытые книги? — размышлял он, прозревая в ней некую сдержанность. — Да она, поди, не верит мне! Точно! Да и что ей, собственно, обо мне известно?» Хотелось прямо заявить: «Я с вами не играю». Но он не смел. Это не вязалось с моментом: она как раз отвлеклась на одиноко сидящую даму, заказавшую королевский коктейль. Дама была на пороге фатального для женщин возраста. Одинока. По всей видимости, красотка в прошлом. Головной убор — тюрбан — придавал ей неповторимый стиль.

— Вы не находите, что эта женщина — красавица? — спросила Полина.

Он покачал головой и скривился. Это означало, что для него красота была неотторжима от молодости. Он и правда подумал: «Сушеная камбала». Полина была разочарована. Как и все, он покорялся лишь свежести и юности. Потому-то та женщина и пребывает в одиночестве, потому-то она сама в свои невеликие года уже замужем. Семья… она дается тогда, когда в ней меньше всего нуждаешься; в жизни все наоборот: счастье страсти — удел лишь молодых. Полина вспомнила о муже. В первый раз, когда она упомянула о Жиле Андре, поскольку все больше думала о нем, о его неотвязном взгляде, муж подумал и сказал:

— Кажется, я знаю, о ком ты говоришь. Он вроде бы разводится.

Она запросто говорила с мужем об этом человеке, которого встречала в детском саду, отмечая про себя, что он ничего себе. «Ничего себе!» Да, именно так думала она тогда о нем. Теперь же было даже стыдно об этом вспоминать.

— А вы недавно развелись? — вдруг ни с того ни с сего ляпнула она.

Он был поражен. Откуда ей известно? Вероятно, кто-то в клубе проболтался, все такие сплетники… Но если женщина задает такие вопросы, видимо, чувствует себя не в своей тарелке.