Книга Под сенью Молочного леса - Дилан Томас

Толстушка Пегги была слишком вертлявая для меня, да и ноги как тумбы и стрижка мальчишеская, эта пусть достается Дэну. Сиднеева Гвинет девица шикарная, ей, наверно, все шестнадцать, чистюлька и недотрога, как продавщицы в магазинах Бена Эванса. Но Джин, застенчивая, с кудряшками цвета сливочного масла, — эта как раз для меня. Мы с Дэном не спеша подошли к девочкам.

Я заготовил две фразы: «„Давай по честному, Сидней, без многоженства“ и что мы не удержали прибоя к вашему появлению».

Джин улыбалась, крутя пяткой в песке, и я приподнял кепку.

— Привет!

Кепка упала к ее ногам. Я нагнулся, и из кармашка моей спортивной куртки выпали три куска сахара.

— Это я лошадь кормлю, — сказал я и начал виновато багроветь, когда все три девочки засмеялись.

Ведь можно было раскланяться, подметая пол кепкой, весело послать им воздушный поцелуй, назвать их сеньоритами, и они улыбнулись бы мне без всякой снисходительности. Или еще лучше: стоять в отдалении, и чтобы волосы мои развевались на ветру, хотя ветра в тот вечер совсем не было, и я стоял бы так, окутанный тайной, и смотрел бы на солнце, недоступный девчонкам, не желающий снисходить до разговоров с ними. Но я знал, что у меня все время горели бы уши, а в животе была бы пустота и бурчало бы, как в морской раковине. «Заговори с ними, пока они еще не ушли», — настойчиво твердил мне внутренний голос, заглушая драматическое молчание, а я стоял, как Рудольф Валентино, на краю сверкающей песком невидимой арены для боя быков.

— Правда, здесь чудесно? — выговорил я.

Я сказал это одной Джин и подумал: «Вот она, любовь», когда Джин кивнула мне и, тряхнув кудряшками, сказала:

— Да, здесь лучше, чем в Порткоуле.

Брэзелл и Скелли были как два здоровенных громилы, приснившиеся в кошмаре; я забыл про них, когда мы с Джин поднялись на скалу, но, оглянувшись назад посмотреть, что эти двое делают — травят ли опять Джорджа или борются друг с другом, я увидел, что Джордж исчез за скалой, а они с Сиднеем стоят и разговаривают с девочками.

— Как тебя зовут?

Я сказал ей.

— Имя уэльское, — сказала она.

— А у тебя красивое.

— Ну-у, самое обыкновенное.

— Мы с тобой увидимся еще?

— Если хочешь.

— Очень хочу. Пойдем утром купаться. И может, раздобудем орлиное яйцо. Знаешь, ведь здесь есть орлы.

— Нет, не знаю, — сказала она. — А кто этот красивый парень вон там, на отмели, высокий, в грязных брюках?

— Совсем он не красивый. Это Брэзелл. Он никогда не моется и не причесывается, и вообще задира и жулик.

— А по-моему, он красивый.

Мы пошли на Баттонское поле, и я зашел с ней в наши палатки и угостил яблоком из запасов Джорджа.

— А сигареты нет? — сказала она.

Когда подошли остальные, почти стемнело. Брэзелл и Скелли шли с Гвинет, держа ее с двух сторон под руки, Сидней был с Пегги, а Дэн вышагивал позади, держа руки в карманах и посвистывая.

— Вот так парочка, — сказал Брэзелл, — проторчали здесь столько времени наедине и даже за ручки не держатся. Тебе надо принимать укрепляющее, сказал он мне.

— Рожайте ребят родине, — сказал Скелли.

— А ну вас! — крикнула Гвинет. Она оттолкнула его от себя, но засмеялась и ничего не сказала, когда он обнял ее за талию.

— А костерчик не разведем? — сказал Брэзелл.

Джин театрально захлопала в ладоши. Я хоть и любил ее, но мне не нравилось то, что она говорит и что она делает.

— Кто будет разводить?

— Вот у него, наверно, лучше всех получится, — сказала она, показывая на меня.

Мы с Дэном собрали хворост, и, когда совсем стемнело, костер у нас уже начал потрескивать. В нашей спальной палатке сидели, прижавшись друг к другу, Брэзелл и Джин; ее золотистая головка лежала у него на плече; пристроившись тут же, Скелли нашептывал что-то Гвинет; Сидней с кислым видом держал за руку Пегги.

— Видал, какие сантименты развели? — сказал я, глядя на улыбку Джин в пронзенной огнем темноте.

— Поцелуй меня, Чарли, покрепче, — сказал Дэн.

Мы сидели у костра на краю поля. Море, отошедшее далеко от нас, все еще шумело. Послышались голоса ночных птиц.

— Ту-уит, ту-гу! Слышишь? Не люблю сов. Они людям глаза выцарапывают, сказал Дэн, стараясь не прислушиваться к тихим голосам в палатке.

Смех Гвинет порхнул на залившееся лунным светом поле, но Джин, сидевшая с тем гадом, улыбалась и молчала, угретая его близостью. Я знал, что ее маленькая рука лежит в руке Брэзелла.

— Женщины, — сказал я.

Дэн плюнул в огонь.

Старые и одинокие, мы с ним сидели среди ночи, не ведая никаких желаний, как вдруг в свете костра призраком возник Джордж. Он стал рядом с нами, дрожа всем телом. Я сказал:

— Где ты пропадал? Тебя несколько часов не было. Что ты так дрожишь?

Брэзелл и Скелли высунулись из палатки.

— Привет, Коклюшка! Как твой папочка? Ты чем занимался весь вечер?

Джордж Коуклюш едва стоял на ногах. Я положил руку ему на плечо, стараясь поддержать его, но он оттолкнул ее.

— Я пробежал по всему берегу! Из конца в конец. Вы говорили, я не умею бегать, а я пробежал! Без остановки пробежал!

В палатке кто-то завел граммофон и поставил пластинку. Это было попурри из «Нет, нет, Нанетт».

— Ты бегал в темноте, Коклюшка?

— Бегал и быстрее вашего пробежал, — сказал Джордж.

— Ну еще бы! — сказал Брэзелл.

— Ты что, воображаешь, будто мы пять миль пробежали? — сказал Скелли.

Теперь граммофон играл «Таити-трот».

— Вы слышали что-нибудь подобное? Я же говорил, что Коклюшка человек удивительный. Он, Коклюшка, весь вечер бегал!

— Удивительный Коклюшка, удивительный Коклюшка! Удивительный! затянули Брэзелл и Скелли.

Они с хохотом высунулись из палатки и в темноте были похожи на мальчишку о двух головах. А когда, обернувшись, я снова посмотрел на Джорджа, он крепко спал, лежа навзничь в густой траве, волосами почти к самому огню.

После ярмарки

Перевод М. Кореневой

Ярмарка закончилась, в ларьках с кокосовую скорлупу выключали свет, и деревянные кони неподвижно застыли в темноте в ожидании музыки и стука механизма, чтобы вновь потрусить вперед. Во всех киосках один за другим гасли газовые рожки, и маленькие карточные столики затягивались парусиной. Толпа отправилась по домам, и в окнах фургонов засветились огни.

Никто не заметил девушки. Одетая в черное, она стояла, прислонясь к карусели, ей было слышно, как по опилкам проследовали последние шаги и вдали замерли последние голоса. Потом, совершенно одна на опустевшей ярмарке, в окружении деревянных конских фигур и дешевых ярмарочных лодок, она принялась искать место, где бы устроиться на ночлег. И тут, и там приподнимала она парусину, затягивавшую кокосовые скорлупки ларьков, и вглядывалась в теплую тьму. Внутрь она боялась ступить и, когда по засыпанному стружками полу пробегала мышь или трещала парусина, или порыв ветра заставлял ее пуститься в пляс, она убегала и снова пряталась около карусели. Один раз она наступила на дощатый настил, бубенцы на шее лошади зазвенели и смолкли; она не смела вздохнуть, покуда все не затихло и тьма не забыла про звон бубенцов. Потом она бродила в поисках постели, заглядывая повсюду, в каждую гондолу, в каждую палатку. Но нигде, нигде на целой ярмарке не было для нее приюта, где бы устроиться на ночлег. В одном месте было слишком тихо, в другом возились мыши. В углу палатки Астролога лежала солома, но, когда девушка прикоснулась к ней, что-то там зашевелилось; девушка опустилась на колени и протянула руку: она нащупала руку младенца.