Книга Скала Таниоса - Амин Маалуф

Если бы речь шла о домене побогаче, более обширном, быть бы Гериосу сановником высокого ранга; впрочем, по мнению окружающих, ему и так выпал завидный жребий: он жил, не ведая нужды, и апартаменты, которые он занимал, даром что скромные в сравнении с покоями его господина, выглядели лучше, чем самые приглядные из домов селения.

Получив столь выгодную должность, Гериос тут-то и попросил руки Ламии. Тем не менее его будущий тесть, поселянин довольно зажиточный, чья старшая дочь была замужем за кюре, уступил лишь после продолжительных колебаний. Претендент, по всей видимости, обещал стать надежным оплотом домашнего очага, но отцу Ламии так и не удалось проникнуться к нему сердечным расположением. Положим, его вообще мало кто ценил, хотя толком объяснить, чем он плох, кроме разве что некоторой холодности, тоже никто не умел. Он был, как говаривали односельчане, из тех, «кто и горячему хлебу не улыбнется». Одним словом, его считали скрытным и спесивым. Причем не таили, даже демонстрировали ему свою неприязнь. Он же, если и бывал задет, никогда этого не показывал — ни словом, ни жестом. При своем положении он мог бы изрядно усложнить жизнь тем, кому был так не по нраву. Но запрещал себе мстить. Однако никто не питал к нему за это признательности. Хранили неукоснительную враждебность: «Ни добра принести не умеет, ни зла», — только так и высказывались.

Когда предшественник Гериоса покинул свой пост, шейх обвинил его в расхищении значительных денежных сумм. Муж Ламии никогда не мог бы совершить столь недостойного поступка, но если послушать его хулителей, от злодеяний его удерживала не столько добросовестность, сколько трусость. Мудрено судить теперь, когда живых свидетелей не осталось. Как бы то ни было, представляется очевидным, что его господин внушал ему подлинный ужас, он трепетал перед ним больше, чем самый что ни на есть ничтожный поселянин, и униженно потворствовал любым его капризам. Шейх мог поручить своему управителю сочинить послание к эмиру и буквально в ту же минуту протянуть ему ногу, чтобы тот его разул. Гериос никогда не противился хозяину даже в малости.

Есть одна байка, которую сельские старожилы, ежели им случится вспомнить мужа Ламии, поныне повторяют с особым удовольствием. Эти рассказы кое в чем разнятся, но суть остается неизменной. Как я уже говорил, шейх носил пышные усы, бороду же брил, причем в разговорах постоянно возвращался к этой теме. Усы в его глазах являли собой честь и доблесть мужчины, и он, давая какое-нибудь важное обещание, вырывал из них волосок и весьма торжественно вручал заинтересованному лицу, каковое его укладывало в чистый белый мешочек, дабы возвратить владельцу в день, когда обещанное будет исполнено. Над теми же, кто носит бороду, он, напротив, имел обыкновение потешаться, обвинять их в недостатке чистоплотности, утверждать, будто видел, как они вытирают об нее руки; дошло до того, что ни один житель селения, кроме кюре, не осмеливался украсить ею свой подбородок, боясь стать мишенью его сарказмов.

Между тем все, само собой, на манер шейха взращивали и лелеяли усы. Гериос не составлял исключения, растительность у него под носом являла точную копию усов его господина: такие же густые, порой напомаженные, вздернутые кверху двумя завитками. В этом еще не было ничего чрезвычайного — такое подражание с начала времен служило признаком почтения.

Но вот однажды, в который раз пустившись перед гостями в рассуждения насчет усов, шейх не без легкой досады обратил их внимание на то, что усы его управителя расцвели еще пышнее, нежели его собственные. В тот же вечер Ламиа застала супруга перед зеркалом: запуская ножницы в гущу своих усов, он их выстригал, дабы сделать пореже. Она долго смотрела на это диковинное надругательство, не проронив ни слова. Но почувствовала себя униженной.

Таким он был, Гериос. Он мало говорил, мало ел, редко улыбался. У него имелось кой-какое образование, но все его честолюбие сводилось к заботе о том, чтобы сохранить за собой свою должность и не утратить благосклонности хозяина — хозяина, которому он, впрочем, служил верой и правдой.

Ламиа, вне всякого сомнения, наилучшим образом поладила бы с мужем, будь он менее пресным. Сама-то она была такой веселой, озорной, шаловливой, но всякий раз, стоило ей высунуться при народе с каким-нибудь остроумным словцом, прыснуть со смеху или потихоньку запеть, а Гериос тут как тут, физиономия встревоженная, уставится, надуется, брови нахмурит. Ну, она и прикусит язык. И если она присоединялась к женщинам, приходившим в замок, позволяла себе посмеяться с ними вместе, пошушукаться, подсобить им в уборке, муж корил ее за это. Он не уставал повторять, что ей подобает придерживаться своего ранга вместо того, чтобы работать подобно служанке; когда она хотела ему угодить, ей приходилось затевать долгие разговоры с шейхиней и объедаться заодно с ней.

Может быть, он был и прав. Следуя его советам, она, несомненно, смогла бы избежать многих бед, да и своих близких от них уберечь. Ее жизнь обошлась бы без бурь, она прожила бы ее сообразно своему рангу, состарилась бы в согласии с ним, а ныне лежала бы в могиле, ее рангу подобающей, и никакая поговорка не будила бы воспоминаний о ее нескромной красоте.

Промеж мужем и женой разница в годах:

ей — пятнадцатый апрель, ему — декабрь тридцатый.

Какая сельская свадьба побудила простонародного поэта сложить этот стишок? «Хроника горного селения», где он приводится, о том умалчивает, но я бы не удивился, если бы в один прекрасный день выяснилось, что он посвящен союзу Ламии и Гериоса.

Сказать по правде, молодая женщина частенько давала волю вешней порывистости своего нрава. Но у нее не было иных радостей, кроме тех, что она разделяла с окружающими или же сеяла вокруг самым своим присутствием. Для нее жить значило нравиться, и она нравилась. Можно было бы ожидать, что женщины селения невзлюбят ее, завидуя красоте или пресловутому «рангу», согласно коему ей, как предполагалось, следовало держаться. Ничего подобного не произошло. Ни в малейшей степени. Все находили в ней такую приветливость, настолько полное отсутствие позерства, каких-либо претензий либо скрытности, что каждая обходилась с ней, как с сестрой. Шейхиня и та выказывала ей дружеское расположение, хотя ее неугомонный супруг глаз не сводил с Гериосовой жены; конечно, шейх всех женщин называл «дочь моя», но, обращаясь с этими словами к Ламии, он вкладывал в них столько нежности и умиления, что они стоили любовной ласки.

Возясь на кухне, женщины потешались над этим, передразнивая медовые «йа бинт!» своего повелителя, впрочем, они это делали в присутствии Ламии, которая от души хохотала. И всем было ясно, что она польщена, но и в мыслях не имеет преступить грань.

Что до шейха, он-то, вероятно, действовал не без задней мысли. Из чего отнюдь не следует, что каждая его улыбка, каждое любезное слово были рассчитанным ходом.

По правде говоря, если случай, перепутавший нити их судеб, являлся проявлением какой-либо закономерности, за ней могла стоять лишь воля Провидения, ничто иное.

* * *

«Случай, именно случай, и больше ничего! — настаивал Джебраил. А все же глаза у него сверкнули, когда он добавил, помолчав: — Ничтожный, словно малая песчинка… или как искорка пламени!»