Книга Блистательные неудачники - Леонард Коэн

– Ням-ням, хрум-хрум, Боженька мой добренький, тук-тук, пук-пук, Пресвятая Троица, ди-ли-динь, пум-пурум, Господи Иисусе, – жизнь ее мужа, должно быть, превратилась в сущий ад.

9

Ф. сказал:

– Ничего между собой не связывай.

Он прокричал это лет двадцать назад, разглядывая мою увлажненную мужскую плоть. Уж не знаю, что ему привиделось в моих безумных в тот момент глазах – может быть, отблеск неверного постижения мира. Иногда, когда я кончаю или вот-вот погружусь в сон, разум мой, мне кажется, покидает меня и удаляется бесконечно длинным путем шириной в нить, нить цвета ночи. Туда, вовне стремится разум мой, плывет своим узким путем, побуждаемый любопытством, светлый открытостью миру, в дальнюю даль летит он, как мастерски заброшенная оперенная блесна в быстром полете по яркому свету над потоком. Где-то уже за пределами моей власти и моего контроля эта блесна распрямляется в копье, копье становится иглой, и игла эта сшивает мир воедино. Она пришивает кожу к скелету и губную помаду к губам, она сшивает Эдит, когда та стояла (и будет стоять, покуда я, страницы этой книги и вечное всевидящее око помнить будут) в нашем темном подземелье в своей раскраске, она пришивает к горам туман, пронизывает все, как нескончаемый кровоток, и наполняет туннель успокоительным чувством удовлетворенности, восхитительным ощущением единства. Все несоответствия мира, противоречия парадоксов, две стороны монеты, гадание на кофейной гуще, острое, как бритва, сознание, все противоположности, сущее и все его образы, предметы, не отбрасывающие тени, и повседневные впечатления на улице, то лицо и это, дом и зубную боль, впечатления, имена, которые складываются из разных букв, – моя игла пронзает их все и меня самого, мои неуемные фантазии, все, что было раньше и есть теперь, всех нас, как бусины ожерелья несравненной красоты и бессмысленности.

– Ничего между собой не связывай, – прокричал Ф. – Если тебе не терпится, сложи все это барахло в ряд на столе, только ничего между собой не связывай! Давай, еще раз, – прокричал он, оттягивая мой опавший член, как канат колокола, и потряхивая им, как созвавшая на обед гостей светская дама трясет колокольчиком к перемене блюд. – Не давай себя одурачить, – кричал Ф.

Происходило это двадцать лет назад, как я уже говорил. Сейчас мне остается только гадать о том, что вызвало у него этот всплеск эмоций, может быть, я весь светился глуповатой улыбкой открытости миру, которая подчас так портит лицо молодого человека. Именно в тот день Ф. выложил мне один из своих самых потрясающих обманов.

– Дружок, – сказал Ф., – не надо тебе ни в чем себя винить.

– В чем именно?

– Ну, в том, например, что мы с тобой друг другу сосем, кино смотрим, вазелином пользуемся, с собакой дурачимся, в рабочее время не дело делаем, а по притонам слоняемся, под мышками ковыряемся.

– Мне и в голову не приходило себя за это винить.

– Нет, приходило. А это лишнее. Видишь ли, – сказал Ф., – тут гомосексуальностью и не пахнет.

– Ладно, Ф., давай лучше сменим тему. Гомосексуальность – это только название.

– Именно поэтому, дружок, я тебе об этом и говорю. Ты живешь в мире названий. Вот почему я по доброте душевной тебе это внушаю.

– Ты еще один вечер испортить хочешь?

– Послушай меня, бедный мой а…!

– Это ты, Ф., виноватым себя чувствуешь. Черт знает насколько виноватым. Ты виновная сторона.

– Ха. Ха. Ха. Ха. Ха.

– Я знаю, Ф., что ты сделать надумал. Ты хочешь этот вечер испортить. Тебе мало пару раз просто так кончить и еще в задницу от души засадить.

– Ну, ладно, дружок, так и быть, ты меня уговорил. Просто не знаю, куда деваться от чувства вины. Сейчас угомонюсь.

– О чем ты сказать-то хотел?

– Об одной проделке вины моей виноватой.

– Ну, давай уж, выкладывай, раз ты всю эту бодягу затеял.

– Нет.

– Ну, ладно, Ф., не ломайся, Христом Богом прошу тебя, это же все – пустая болтовня.

– Нет.

– Черт бы тебя побрал, Ф., ты весь вечер изгадить хочешь.

– Не впадай в патетику. Я тебе потому и говорю: не пытайся связать все воедино, ибо эта связанность и есть патетика. Евреи запрещают молодым заниматься каббалой. Тем, кому меньше семидесяти, надо запретить что бы то ни было связывать воедино.

– Ты расскажи мне, пожалуйста, что собирался

– Не нужно тебе виноватым себя считать из-за всего этого, потому что это не совсем гомосексуализм.

– Я и сам это знаю, я…

– Заткнись. Это не совсем гомосексуализм, потому что я не совсем мужчина. Дело в том, что мне сделали операцию и изменили пол – раньше я был девочкой.

– Все мы далеки от совершенства.

– Заткнись, помолчи лучше. Доброта моя меня утомляет. Я родился девочкой, в школу пошел, когда был девочкой, в голубенькой кофточке с маленьким вышитым гребешком на груди.

– Ты что, Ф., меня за полного недоумка держишь? Другим свои басни рассказывай, я-то тебя слишком хорошо знаю. Мы жили на одной улице, вместе ходили в школу, в один класс, я тебя тысячу раз видел в душе после физкультуры. Ты мальчиком был, когда в школу пошел. Мы еще врачей на учениях изображали. Зачем ты чушь эту порешь?

– Вот так страждущий от подаяния отказывается.

– Мне просто противно, что ты все норовишь опошлить.

Именно в тот момент я прервал наш спор, потому что было уже без малого восемь и мы сильно рисковали опоздать к началу двойного сеанса в кино. Как же мне в тот вечер фильм понравился! Почему мне так легко на душе тогда было? Почему меня так окрыляла наша задушевная дружба с Ф.? Когда я возвращался домой, шел снег и будущее мое представлялось таким очевидным: само собой пришло решение оставить работу с а…, трагичность истории которых мне тогда не была еще ясна. Я не знал, к чему меня тянуло, но мне было на это наплевать, где-то внутри крепла убежденность в том, что мое будущее будет усыпано приглашениями, как президентский календарь. В ту ночь меня пронизывал холод, который и по сей день мне каждую зиму яйца норовит отморозить; разум мой, к которому я всегда относился без должного уважения, строил хрустальные замки; буря вихрившихся вокруг снежинок навевала радужные картинки будущего. Но ни одна из них не сбылась. А… нашли себе в моем лице глашатая, и мое будущее иссохло, как сосок старухи. Какую роль играл Ф. в ту чудесную ночь? Какие двери он передо мной распахивал, что я потом с силой захлопнул сам? Он пытался мне что-то втолковать. А я его до сих пор так и не понял. Разве это справедливо, что я до сих пор не могу его понять? Почему меня так тянуло к моему недалекому другу? Вся моя жизнь могла бы сложиться совсем по-другому, куда более удачно. Я мог бы никогда не жениться на Эдит, которая, должен вам теперь признаться, была из племени а…!

10

Я всегда хотел быть любимцем коммунистической партии и матери-церкви. Хотел, чтобы обо мне народ песни слагал, как о Джо Хилле[12]. Хотел плакать по невинным людям, покалеченным взрывом брошенной мною бомбы. Хотел благодарить крестьянина, который кормил нас, а сам жил впроголодь. Хотел, чтобы пустой рукав рубашки был у меня наполовину пришпилен, а люди улыбались, когда я отдавал честь не той рукой. Хотел бороться с богатыми, хоть некоторые из них читали Данте: накануне гибели один из них узнал бы, что я тоже Данте читал. Хотел перенестись в Пекин, чтобы на моем плече написали поэму. Хотел смеяться над догмой и в борьбе с ней потерять самого себя. Хотел выступить против машинного духа Бродвея. Хотел напомнить Пятой авеню, что по ней проходили индейские тропы. Хотел родиться в шахтерском городке с грубоватым народом, чтобы воспитал меня дядя-атеист, шатавшийся по кабакам на позор всей семьи. Хотел промчаться через всю Америку в пломбированном вагоне, как единственный белый человек, с которым негры готовы подписать договор. Хотел ходить на коктейли, сжимая под мышкой пулемет. Хотел сказать старой знакомой, которую ужас охватывал от моих методов, что революции случаются не за шведским столом, где сам себе блюда выбираешь, а потом представлять, как под ее серебристым вечерним платьем увлажняется промежность. Хотел бороться против совершенного тайной полицией переворота, но изнутри партии. Хотел, чтобы старушка, потерявшая сыновей, поминала меня в своих молитвах в грязной церкви теми же словами, что и их. Хотел после каждого ругательства осенять себя крестным знамением. Хотел терпеть пережитки язычества во время деревенского ритуала, выступая против папской курии. Хотел тайно заключать сделки по недвижимости от имени старого анонимного миллиардера. Хотел хорошо писать о евреях. Хотел, чтобы меня подстрелили среди басков за то, что я нес частицу Тела Господня на поле битвы против Франко. Хотел читать проповеди о браке и вещать о неоспоримых достоинствах невинности, разглядывая черные волоски на ногах невест. Хотел написать трактат, осуждающий контроль за рождаемостью на предельно доступном языке, чтобы его продавали при входе как брошюру, иллюстрированную двухцветными рисунками падающих звезд и вечности. Хотел на время запретить танцы. Хотел быть священником-наркоманом, собирающим сведения о нравах и обычаях. Хотел, чтобы меня принимали за лицо, перемещенное по политическим мотивам. Я только что узнал, что кардинал… получил большую взятку от женского журнала, пережил домогательство моего исповедника-гомосека, видел крестьян, преданных в силу необходимости, но сегодня на закате бьют в колокола, Господь милостью Своей даровал нам еще один вечер, и многих гнетет еще нужда в хлебе насущном, многие жаждут преклонить колени, а я поднимаюсь по истертым ступеням оборванцем в горностаевой мантии.