Книга Худышка - Иби Каслик

– Ты когда-нибудь бываешь голодна? – спросила она. – Так голодна, что не можешь есть.

Через шесть недель, когда Жизель перестала вести себя как ненормальная, врачи и диетологи в клинике были так потрясены прогрессом моей сестры – казалось, что ей не терпится «выздороветь», и за полтора месяца к ней вернулась почти половина потерянных килограммов, что ей разрешили вернуться домой раньше срока.

Но теперь, когда она «выздоравливала» дома, Жизель казалась другой. Хотя в больнице ее научили, как правильно питаться и прочей ерунде, у нее появились ужасно странные идеи насчет еды. Не знаю, что она там выбирает, но она разрезает все на малюсенькие кусочки и ест очень медленно, пережевывая каждый кусочек раз по тридцать, и долго вертит тарелку, разглядывая ее под разными углами. Но при этом она заглатывает всякую пакость, как раз с этим у нее проблем нет. И, зная, что Жизель сладкоежка, мама набила холодильник и кухонные шкафчики всевозможными печеньями, пирожными, мороженым и шоколадками.

Сегодня она села за стол рядом со мной с ведерком мороженого, которое она вычерпывала круглым печеньем и слизывала с него.

– Зря ты ешь эту фигню, – сказала я.

Меня ужасно раздражает, что она ведет себя как маленькая и делает все, что вздумается, потому что она, видите ли, «больна». Волосы у нее растут все длиннее и выглядят все неряшливее, и она целый день расхаживает по дому в пижаме. К тому же у нее стала плохая кожа из-за всех этих сладостей.

– Я, – сказала она, помолчав для эффекта и чтобы разгрызть печенье, – имею право есть, что захочу. Предписание врача.

Она ухмыльнулась мне, между зубов у нее застряли темные крошки печенья. Я встала, чтобы отнести тарелку в раковину, а она стала пальцем выуживать мороженое.

– Кроме того, – прибавила она, почесав спину, – это не я ем, это меня едят. Хочешь мороженого?

Она выставила вверх свой тонкий палец и хихикнула. Я поставила тарелку в раковину.

Ненавижу, когда она сидит целый день на диване, о6ъевшись сладостей до изнеможения, и только и делает, что пялится в телевизор. Она говорит о том, что вернется на факультет, но трудно себе представить, чтобы она взялась за ум и хотя бы вышла из дома. Как она будет нормальным человеком и вернется в университет, если она до сих пор выглядит как пугало и ест всякую дрянь? Поэтому я решила что-нибудь сделать: я достала из-под раковины мешок для мусора и вывалила туда все ее сладости. Потом я подошла к ней и выхватила из руки ведерко с мороженым.

– Эй! – заныла она, соскакивая со стула. – Ты что делаешь?

– Пока не начнешь есть и вести себя как нормальный человек, я экспроприирую твою еду.

– Экспроприируешь?

– Да, экспроприирую.

– Мощное слово, Холли. Я и не знала, что в шестом классе учат такие слова.

– Если б тебе было дело до кого-нибудь, кроме себя, ты бы знала, что я уже в восьмом классе.

– Соплячка.

– Дрянь.

– Не смей так со мной разговаривать! – взвизгнула она.

Потом она встала, качаясь, как бумажное привидение, в тонкой пижаме.

– Почему? Потому что ты болеешь? Потому что ведешь себя как избалованный ребенок? Знаешь что, Жизель, я тебе не врач и не психиатр. Я не мама, и мне до смерти надоело твое нытье, и я буду разговаривать с тобой так, как захочу. Я твоя сестра, я тебя знаю, и мне наплевать, если кто-то тебе говорит, что тебе можно пихать в себя что угодно. Нет нельзя. Хочешь вести себя как маленькая? Тогда я буду обращаться с тобой как с маленькой. Можешь вытворять что угодно перед мамой или врачами, но только не передо мной. Понятно?

Все это слетело у меня с языка вместе со слезами и слюной, и я стояла и трясла мою двадцатидвухлетнюю прыщавую сестру, которая казалась младше меня, которую я, четырнадцатилетняя, могла зашвырнуть в другой конец комнаты, словно тряпку. Я не утерпела. Господи, мне так стыдно, но я не могла удержаться: мне хотелось сделать ей больно.

– Ты ничего не понимаешь, – прошептала она.

Я крупнее, чем Жизель, у меня больше руки, крепче нога, шире плечи, но я ее боялась до той самой минуты, когда почувствовала, как мой большой палец уперся в мягкую кость ее руки.

И тогда, вместо того, чтобы ее ударить, я приложила губы к ее уху.

– Черт, ты права на сто процентов, я не понимаю. Но ты же у нас умница, а я дурочка. Чего ты хочешь Жизель? Еще еды? Еще мороженого? Я сделаю, как ты хочешь.

– Заткнись!

Я сжимала ее руку, пока не почувствовала, что рука сейчас сломается, пока Жизель не закричала от боли, пока каким-то образом она не умудрилась высвободиться и не обмякла на полу. Она закрыла лицо, как будто я могла ее ударить, а я посмотрела на свою трясущуюся руку, в которой до сих пор держала мешок, увидела след черной от печенья слюны, размазанной у меня на руке, и красную отметину, где Жизель укусила Меня, чтобы освободиться.

Сегодня в нашем доме стало слишком жарко, Жизель пышет у себя в комнате и хлопает дверьми, поэтому я пошла пробежаться. Мама и Жизель не знают, что я выскальзываю через заднюю дверь и бегаю по парку. Ночью не видно кривых тропинок, поэтому они меня не волнуют. Когда я перехожу на свой обычный темп, когда мне становится тепло и одно пламя горят у меня внутри, когда что-то во мне хочет остановиться, вот тогда линия деревьев стирается, и я ускоряюсь. Я не вижу ничего, кроме своих ног. В ушах стучит кровь, напоминая мне, что сердце всегда со мной, так же как дыхание или смерть. Потом мои ноги исчезают, и я забываю о жестких волосах и уродливых гримасах Жизель, забываю, что в этой дурацкой жизни мы с ней связаны кровью и плотью. Когда я несусь мимо весенне-влажных деревьев, перепрыгиваю через канавы времени, я нахожу свое собственное, одинокое, сердце.

Глава 3

Скорость бегуна-марафонца прямо пропорциональна повышению сердечного выброса.

Когда Холли снится мне, она либо бежит, либо плывет, и ее тело как маленькая лодка, которую я не могу спасти.

Мы в парилке, стоим босыми ногами на чистом кафельном полу. Холли подпрыгивает с ноги на ногу и повизгивает, как щенок, пока я не дергаю ее за руку, чтобы она прекратила. На нас только полотенца. Холли совсем маленькая, ей, может, лет пять.

Во сне все всегда одинаково: старуха с отвисшей грудью неровной походкой подходит к нам. Она хватает меня за руку и, показывая на красное пятно у меня на ладони, спрашивает на иностранном языке, не начались ли у меня месячные. Я раздраженно отвечаю по-английски, что ничего у меня не началось. Я объясняю, что это кассир поставил штампы нам на ладони, когда мы платили за вход. Я тщетно подыскиваю слово «билет» в языке, которого не знаю. «А где ее штамп?» – вопрошает старуха, кивая в сторону Холли.

«Оставьте нас в покое», – огрызаюсь я, пытаясь вывернуть руку, которую сжимает старуха.

Вдруг Холли отпрыгивает от меня и ныряет в мелкий бассейн. Мы со старухой смотрим, как она проплывает весь бассейн под водой. Женщина крепче сжимает свою сухую ладонь, и я вспоминаю, что Холли не умеет плавать.