Книга Большая реставрация обеда - Иржи Грошек

Кабы попался ты нам на такие же плутни, трактирщик:

Воду даешь ты, а сам – чистое тянешь вино.[3]

Одну главу мы продали Корнелию Трималхиону… В Помпеях этот предприимчивый «меценат» построил уже несколько popinae, то есть целую сеть кабаков среднего пошиба. Как поговаривали, достаток Корнелия Трималхиона зиждился на махинациях со спиртыми напитками. Поэтому я подумал, что наш разбавленный «Сатирикон» придется ему по вкусу…

В десять часов ровно, как показывали солнечные часы на доме Евмахии, я отворил дверь в харчевню Корнелия Трималхиона на улице Изобилия. Но вместо запаха кислой капусты на меня обрушилась поперечная балка, откуда-то сверху.

– Будь она неладна! – воскликнул Корнелий Трималхион, вытаскивая меня из груды мусора. – Третий раз прибиваем. Обустраиваемся. Зато посмотри – какая красота вокруг! Ин-терь-ер!

Я, слегка приплюснутый, озирался по сторонам в надежде разглядеть свою смерть, прежде чем она свалится мне на голову в виде какого-нибудь кирпича.

– А ты заметил, – поинтересовался Корнелий Трималхион, – что поперечная балка всегда падает плашмя, а продольная – протыкает насквозь?! Правило первое – не стой под Атлантом, а то промокнешь.

Тут Корнелий Трималхион стал потрясать брюхом, и я догадался, что последняя его фраза была шуткой, а танец живота – смехом.

– Приступим к осмотру помещения, – предложил неугомонный Корнелий Трималхион. – Вначале познакомься с моими мальчиками.

И принялся хлопать по каждому из шести деревянных фаллосов, размещенных при входе, поименно их представляя: Шкряга, Шняга, Каркалыга, Шнырь, Шмыга и Панта рей. Меня чуть не вытошнило – на всех разом, до того натурально они выглядели.

– Это называется – фаллозаборник! – добавил Трималхион, весьма довольный своими филологическими изысканиями. – Иначе говоря, раздевалка. Тут посетители будут оставлять свою верхнюю одежду. Пойдем дальше…

А дальше следовала фреска, не располагающая ни к еде, ни к питью: толстая баба, взгромоздясь на хрупкого юношу, пыталась выдавить из него и завтрак, и обед. От этой картины веяло печалью и совращением малолетних, поскольку неизвестный художник сконцентрировался на бабище, а для полноценного юноши не хватило места.

– Писистрат из Самосаты, – уважительно обнародовал Корнелий Трималхион имя художника. – Знаешь, во что мне это вылилось?

Он еще раз полюбовался фреской и шепотом сообщил мне общую стоимость работ «уважаемого Писистрата», вместе с красками. Этой суммы хватило бы и десятерым юношам на поправку здоровья после разудалой бабищи.

– Что тут можно сказать? – добавил Корнелий Трималхион, указывая на картину. – Когда пушки молчат – искусство требует жертв.

Я прослезился. Трималхион ободряюще потрепал меня по плечу, мол, «сразу видно образованного человека», и продолжил нашу экскурсию. Следующим экспонатом был «Страхуил», как выразился Корнелий Трималхион, или, как мне показалось, каменное изваяние Приапа, отягощенное братьями «каркалыги» и «панта рея». Они росли у бога плодородия по всему телу, и поэтому Приап был похож на гигантского ежика.

– Это, – Корнелий Трималхион внутренне собрался и выпалил на одном дыхании, – гиперболизация образа! Когда количество переходит в качество! Так говорил Заратуштра! – Корнелий почесал затылок и добавил: – Или я говорил ему?! – Довольный произведенным на меня впечатлением, Корнелий Трималхион приосанился и добил Заратуштру следующим пассажем: – Умнейший был человек. Все время о чем-нибудь у меня спрашивал. Как хлеб поделить? Как из литра вина сделать десять?

Тут Корнелий Трималхион проникся ко мне симпатией и поведал о своей удивительной жизни. Оказывается, что кроме пророка Заратуштры, жившего шесть веков назад, Корнелий Трималхион встречался с царицей Клеопедрой и имел от нее сына по имени Намуходоносор, который разгромил персов в битве при Иссе.[4]Скульптор Фотий, философ Плутон, историк Деридот, – кого только не знал Трималхион?! С кем не беседовал?! Чтобы заручиться поддержкой Корнелия Трималхиона, к нему прибегали сильные мира сего, как марафонские лошади – наперегонки. Но трактирщик принимал далеко не всякого и говорил не более одной гениальной фразы в день. Поэтому сильные мира сего влачили жалкое существование, дожидаясь – когда же Корнелий Трималхион что-нибудь скажет. Ich bin(o) veritas! – Истина во мне![5]Зато демократичный Корнелий не чурался общения с простыми людьми и даже пожертвовал два аса на строительство общественной уборной, за что был увековечен мемориальной табличкой над четвертым сиденьем справа.

– Ты спрашиваешь, чтó такой человек, как я, делает в этой харчевне?! – воскликнул Корнелий Трималхион и глубоко задумался, глядя на аллегорическую фреску…

Где феерические животные, почерпнутые из кошмарных снов, занимались воспроизводством. Водоплавающие совокуплялись с земноводными, а яйцекладущие с живородящими. Эта скотская порнография олицетворяла собой Сотворение Мира по Фрейду.

– Чтó такой человек, как я, делает в этой харчевне?! Чтó такой человек, как я, делает в этой харчевне?! – мучился над вопросом Корнелий Трималхион и время от времени подбоченивался.

Я не знал, чем ему помочь, поскольку размышлял над другой дилеммой – пойти домой и лечь спать или признать Корнелия Трималхиона богом. В первом случае я оставался без денег, во втором – с головной болью.

Внезапно Корнелий Трималхион плюнул на пол и проговорился:

– Я бы хотел стать летописцем.

– А что мешает? – поинтересовался я. – Сейчас на дворе самое лето.

Корнелий Трималхион тяжело вздохнул с видом человека, обреченного платить налоги:

– Ты знаешь, сколько на мне всяких ручек и ножек?!

Я пересчитал – ничего особенного. Но Корнелий Трималхион принялся обрывать на себе многочисленные ручки и ножки, словно Лаокоон, удушаемый змеями. Это мимическое представление длилось минуты три, после чего Корнелий Трималхион пояснил:

– И все цепляются за меня и просят жрать!

Каждый, кто рассчитывает на сострадание, должен для начала похудеть. А не хлопать себя по пузу для пущей убедительности.

– Давай-ка сделаем вот что… – сощурился Корнелий Трималхион, – ты мне продашь свой папирус за двадцать лепешек с сыром!

– Лучше расстанемся по-хорошему, – в ответ предложил я.

Из уважения к автору «Сатирикона» я готов был поторговаться, но из любви к искусству – не менее чем за триста драхм.

– Я думаю, – предупредил меня Корнелий Трималхион, поскольку пауза затягивалась. – Я думаю, что читать намного сложнее, чем писать. И хотя я не умею ни того, ни другого, но предполагаю, что за использованный кусок папируса нужно заплатить…