Книга В туманном зеркале - Франсуаза Саган

По мере того как они потихоньку стали высвобождаться из взаимного плена, для того, чтобы начать жить вместе и любить друг друга всерьез, ставни стали отворяться все шире, а потом им понадобились и другие комнаты, – они разместили в них чемоданы, одежду, ванную, кухню и, наконец, пишущие машинки. Теперь у них были даже комнаты для «других», где диванчик в один миг превращался в кровать. И все же спальня, где началась их любовь, где полыхали первые пожары, так и осталась для них «домом». Стоило им услышать: «У нас дома», как каждый из них, сам того не желая, оказывался в полутьме на старом матрасе, низком, без спинки, возле которого стояла табуретка с комом сброшенной в спешке одежды.

В этой же самой комнате, на том же самом матрасе, который стал теперь кроватью из светлого дерева с полкой, зеркалом и двумя тумбочками по бокам, очень скоро и уляжется Сибилла. И будет любоваться висящими напротив нее, по обе стороны от застекленной, распахнутой на лужайку двери, двумя пейзажами неизвестного художника, неброскими, словно бы выцветшими, но «чья утонченность услаждает Сибилле взор», как высокопарно выражался Франсуа. Глубокое кресло, журнальный столик с горой кассет, пластинок и пишущей машинкой со стороны Франсуа и еще один складной столик в углу, с горшком вьющегося плюща – вот и вся мебель. На другой стене висели три полуабстрактные картины в оранжеватых тонах, и вместе с оранжевыми занавесками они словно бы наполняли комнату солнцем, тепла и света которого Сибилла так ждала от лета. Вот только чтобы добраться до летнего солнышка, нужно будет сначала справиться с зимой, с треволнениями, работой и еще с бесчисленными беспокойствами, которые приносит и будет еще приносить Сибилле ее любимая пьеса. А пьеса была так прекрасна и в своей прелести так щемяще грустна, что Сибилла смертельно боялась нарушить ее хрупкое совершенство. Ее автор, совсем еще юный чех, при их встрече в Париже уже был смертельно болен чахоткой. Вскоре он умер в ужасной нищете и перед смертью переслал ей письмом авторские права. Так что она ощущала себя скорее соавтором, чем переводчиком. Бедный Антон, он был немножко влюблен в нее. «Страстно влюблен!» – настаивал Франсуа, считая всех мужчин страстно влюбленными в Сибиллу, что ей, безусловно, льстило… и льстило бы еще больше, если бы Франсуа так же неколебимо не верил, что она совершенно, абсолютно глуха ко всем любовным излияниям, кроме его собственных.

Но сначала она обошла дом. Вещи валялись где попало: Сибилла не успела с утра разложить по местам все, что по рассеянности разбросал Франсуа. Когда она заглянула в большую комнату, то долго припоминала, когда же у нее в гостях побывала компания перепившихся мальчишек, – судя по царящему там разгрому, совсем недавно. Кабинет был завален грудами черновиков, они с Франсуа сделали не меньше шести вариантов перевода своей обожаемой пьесы. К тому же в углу стоял еще и компьютер, дожидаясь, когда его вернут хозяину. Франсуа попробовал работать на нем, но у него ничего не вышло. Его мозги не желали подлаживаться под механические.

Впрочем, и под человеческие, но чужие, тоже. Сибилла, насколько смогла, привела в порядок оставленное ею поле битвы, приняла душ и улеглась на свою широкую светлого дерева кровать. Франсуа наверняка сейчас бродит один по городу – он всегда отправлялся побродить, когда нужно решить очередную неотложную проблему, как, например, сейчас: где взять денег для постановки «Шквала»? Сибилла протянула руку и взяла с тумбочки рукопись – сколько раз она уже читала и перечитывала ее! Вторая, точно такая же, лежала на тумбочке Франсуа. Очень скоро Сибилла опять страдала и любила вместе с Сержем, главным героем пьесы, таким несчастливым в своей любви и таким любящим…

Франсуа вернулся домой около десяти и увидел, что Сибилла уже спит. Это значило, что сегодня они больше никуда не пойдут, и он весь вечер ходил на цыпочках, чтобы не разбудить ее. Потом долго лежал в темноте с открытыми глазами. Чтобы не скрипеть, он не стал закрывать ставни, и уличный фонарь протянул длинную полосу света через лицо и плечи Сибиллы. И Франсуа залюбовался мягким овалом ее лица, длинной шеей, вдыхал запах волос – Сибилла, любимая… Как удивительно, что можно любить так долго, так неизменно и почти что благоговейно. Но может быть, все так любят? Даже эта самая Муна?.. Неужели Муна и в самом деле погасила в коридоре свет? Он мог поклясться, что видел ее в дали туманного зеркала за своим плечом… А потом он опустил Сибиллу в качалку… И что же? Муна потом его и зажгла? Занятная, однако, дамочка эта, всеми забытая актрисуля, вернувшаяся из Вестфалии…

– А почему ты мне не говорил, что Муна Фогель такая чудаковатая? – говорила Сибилла, сидя на кровати на следующее утро. Она с любопытством поглядывала на Франсуа, который, похоже, вчера выпил лишнего. Он тер заросшие щетиной щеки, поминутно зевал и с отращением поглядывал на крепкий, почти черный чай, который сам же себе и заварил. Потом помешал чай ложкой, закрыл глаза и выпил как микстуру.

– Так ты все-таки знаком с ней или нет?

– Нет. Но один раз видел ее вместе с Бертомьё на прошлой неделе. Мне хотелось, чтобы ты составила собственное мнение. У тебя гораздо лучше интуиция, – тут же прибавил он, и Сибилла расхохоталась.

– Не оправдывайся. К ней я тебя не буду ревновать.

– Почему? Она что, такая старая?

– Да нет, просто не от мира сего, вне времени, вне пространства, вне жизни… нашей, я имею в виду… просто «невозможная» какая-то!

– Пожалуй, ты права, – очень серьезно согласился Франсуа после настолько долгого раздумья, что Сибилла расхохоталась, до того ей показалось нелепым его глубокомыслие.

А Франсуа между тем думал про себя, что любую женщину можно назвать «невозможной», пока с ней не переспишь. Все невозможные, каждая на свой лад. Только в неблагодарном подростковом возрасте, когда желание тебя так и распирает, возможны все. Вывод понравился ему самому. Для мужчины, который не нашел своей Сибиллы, не желал ее постоянно, жизнь должна быть похожа на непристойное сновидение, в котором он пристраивается к любой и каждой… Надо сказать, что Муна произвела на него престранное впечатление. Какого дьявола его занесло в тот день на обед с журналистами, и почему именно в этот день Сибилла осталась в Турени? Почему после этого обеда он затеял дурацкую комедию в духе тридцатых годов с Бертомьё и что-то вроде флирта с бывшей примадонной? (Муна ведь совсем недурна: отлично сложена, ухоженная и какая-то ужасно во всем старательная. В общем, в ней было все, чего в женщинах он терпеть не мог. Но в привыкшей всеми распоряжаться и фантастически богатой Муне ему это почему-то понравилось.) Но ведет она себя по-идиотски: она же предложила ему взять половину постановочных расходов на себя сразу, как только прочитала пьесу. Он подготовил Сибиллу. А потом? Что произошло? Мнения о пьесе она не переменила, у нее вообще нет никакого мнения. Сама сразу так и сказала. Может, Бертомьё ей наговорил, что будут трудности с публикой? Конечно, трудности будут… Но интуиция подсказывала Франсуа, что вернее всего его вчерашнее предположение: Муна видела их в коридоре театра у зеркала и внезапно погасила свет, а из-за качалки зажгла. Потому и пришла после них с опозданием, да еще с таким странным выражением лица… Бертомьё, который знал Муну лучше всех (или, по крайней мере, она хотела, чтобы так думали), сообщил Франсуа, что в свое время Муна не чуждалась радостей парижской жизни. Так что, если бы Франсуа вдруг изменил бы с ней Сибилле, то изменил бы не в первый раз, но впервые – с женщиной, которая имела самое непосредственное отношение к их общим с Сибиллой замыслам. До сих пор Сибилла и не подозревала ни об одном из его приключений. Он никогда не гордился ими, да и гордиться было нечем. Честно говоря, Сибилла и представить себе не могла, что он может ей изменить. Ее трогательная уверенность слегка задевала Франсуа, но в то же время была необыкновенно удобна. И справедлива. Разве можно считать изменой его болезненную нелюбовь к одиночеству? Тем более со своими случайными знакомыми он и бывал раз или два, не больше. Внезапная мысль о Муне, о сближении с ней за кулисами театра, а возможно, и противоборстве с ней за теми же кулисами обдала его холодным потом: предчувствие говорило, что лучше бы ему как можно скорее покончить с этой историей. Но Франсуа не относился к тем, кто верит в предчувствия, судьбу и прочие предрассудки. Жизнь сама по себе и жестока, и своенравна, стоит ли заранее чувствовать себя жертвой и затягивать на шее петлю?