Книга Ангел-хранитель - Франсуаза Саган

– Умер Фрэнк, – выговорила я.

Кэнди снова уронила лицо в носовой платок. Мы давно работали вместе, и у меня хватало времени поведать ей свою несчастную судьбу. Впрочем, у нее тоже. Мы болтали, когда вдохновение покидало меня. Так что не было нужды объяснять, кто такой Фрэнк, и от этого мне стало чуть легче. Сейчас, когда я узнала о его смерти, мне было бы невыносимо общество человека, не знавшего о его существовании. А ведь видит бог, несчастный давно исчез из нашего круга. И позабыт тем основательней, что в свое время был известен.

Здесь, в Голливуде, слава вообще ужасна, а уж если оказалась недолговечной, делается просто убийственной. В газете появится коротенькая заметка, состоящая из туманных выражений, пойдут неясные пересуды о самоубийстве. О нем, о Фрэнке, красавце Фрэнке, о его завидной доле мужа Луэллы Шримп, о нем, о Фрэнке, с которым мы столько раз вместе смеялись, – будут сказаны эти рассеянные, злые, почти немилосердные слова, и от этого он умрет вторично.

Пол приехал очень быстро. Он дружески взял меня под руку и воздержался от поцелуев, иначе бы я разревелась. К мужчинам, с которыми я была близка, у меня всегда сохраняется чувство нежности, чем бы наша связь ни кончилась. Кажется, такое случается нечасто. Но я думаю, что мужчина, с которым ты проводишь ночь, неизбежно, хоть на мгновение, становится среди этой ночи самым близким тебе человеком на земле; никто не убедит меня в обратном. Тела мужчин, воинственные или беззащитные, столь разные и столь похожие, и так стремящиеся быть именно непохожими… Я взяла Пола под руку, и мы уехали. Я испытывала некоторое облегчение от того, что никогда не любила Пола. Мне предстояло свидание с прошлым, и присутствие при нем настоящего было бы тягостно.

Фрэнк лежал неподвижно, безразличный ко всему. Он был похож на спящего. Он был мертв. Выстрелил себе в сердце с расстояния двух сантиметров, так что лицо не пострадало. Я попрощалась с ним. Моя боль не была чрезмерной. Думаю, так прощаются с частицей себя, что было тобой, но утрачено при операции, ранении или еще чем-то в этом роде. Фрэнк по-прежнему оставался шатеном. Странно, никогда больше я не встречала столь ярко выраженных шатенов, хотя это весьма распространенный цвет волос.

Потом Пол решил отвезти меня домой. Я подчинилась. Мы сели в его новый «Ягуар». Было четыре часа пополудни, солнце обжигало нам лица. И мне пришло в голову, что никогда больше его лучи не обожгут лицо Фрэнка, а он так его любил. Как мы все-таки жестоки к нашим мертвым! Стоит человеку умереть, как его торопятся упрятать в черный ящик, поплотнее закрыть тяжелой крышкой и зарыть в землю. От них спешат избавиться. Иногда еще их лица подкрашивают, подгоняя под свой вкус, и при бледном электрическом свете выставляют на всеобщее обозрение. Сперва обездвиживают, затем искажают. А по мне, надо хоть десять минут дать им погреться на солнышке, отвезти их к морю, если они его любили, подарить радости земли в последний раз перед тем, как они навеки смешаются с нею. Но нет, их наказывают за то, что они умерли. В лучшем случае им сыграют немного Баха, церковной музыки, которую большинство из них никогда не любило… Я погрузилась в черную меланхолию. Пол остановил машину перед моим домом.

– Может, мне зайти к вам на минутку?

Машинально я кивнула, а потом вспомнила про Льюиса.

Ну и что, какая разница! Мне было безразлично, что они там один про другого подумают, уставившись друг на друга, словно фарфоровые собачки. Я направилась к террасе. Пол шел следом. Развалившись в кресле, Льюис неподвижно созерцал птиц. Издали он приветствовал меня взмахом руки, но, заметив Пола, прервал свой жест. Я поднялась по ступенькам и подошла к нему.

– Льюис, – сказала я, – умер Фрэнк.

Он протянул ко мне руку и неуверенно провел по моим волосам. И тут что-то во мне оборвалось. Я упала на колени и разрыдалась. Я рыдала у ног этого ребенка, не ведающего горестей людских. Он гладил меня по волосам, по лбу, по мокрым щекам. Чуть успокоившись, я подняла голову. Пол уехал, не произнеся ни слова. И тут я внезапно поняла, почему не плакала при Поле. Причина оказалась жалкой и простой: ему этого хотелось.

– Я, наверно, жутко выгляжу, – сказала я.

Я знала, что глаза у меня покраснели, косметика смылась, лицо опухло. И впервые в жизни не смущалась, очутившись перед мужчиной в таком состоянии. В глазах Льюиса, как в зеркале, я видела отражение плачущего ребенка. И этим ребенком была я, Дороти Сеймур, сорока пяти лет. Было в нем нечто смутное, пугающее и успокаивающее одновременно, нечто отрицающее условности.

– Вы расстроены, – задумчиво произнес он.

– Я долго его любила.

– Он вас бросил и теперь за это наказан, – выпалил он. – Такова жизнь.

Я воскликнула:

– Вы рассуждаете как ребенок, а жизнь, слава богу, вовсе не такая!

– Она может быть такой.

Он отвернулся и опять погрузился в созерцание своих птичек. Рассеянный, почти скучающий. Мне пришло в голову, что сочувствие его далеко не безгранично, и пожалела, что Пол уехал. Я представила, как мы вместе вспоминали бы Фрэнка, как он утирал бы мне слезы и как мы играли бы здесь, на веранде, эту ужасную, слезливую и сентиментальную комедию. И я почувствовала себя чертовски гордой, что этого не произошло. Я вошла в дом. Звонил телефон.

Звонки не прекращались весь вечер. Звонили все: мои бывшие любовники, мои друзья, партнеры Фрэнка, журналисты (этих-то было не много). Уже было известно, что Луэлла, узнав о смерти Фрэнка, не преминула лишиться чувств и немедленно вылетела из Рима в сопровождении своего очередного дружка, молодого итальянца.

Вся эта суета действовала угнетающе. Никто из оплакивающих теперь Фрэнка и пальцем не пошевелил, чтобы поддержать, пока он был жив. Только я, в нарушение всех американских законов о разводе, подбрасывала ему денег до самого конца. Окончательно добил меня звонок Джерри Болтона. Он был большой шишкой в Актерской гильдии. Когда я вернулась из Европы, именно этот гнусный тип хотел затаскать меня по судам, пытался довести до голодной смерти. Но я пришлась ему не по зубам, и он обрушился на Фрэнка, когда тот впал в немилость у Луэллы. Злобное ничтожество, но всемогущий. Он знал, что я его ненавижу до глубины души, и все-таки имел наглость позвонить.

– Дороти? Я очень огорчен. Я знаю, вы очень любили Фрэнка, и я…

– А я знаю, что это вы, Джерри, вышвырнули его на улицу, что это вы закрыли перед ним все двери. Будьте любезны повесить трубку, я не люблю говорить грубости.

Он дал отбой. Гнев пошел мне на пользу. Я вернулась в гостиную и рассказала Льюису, за что ненавижу Джерри Болтона, его доллары, его директивы.

– Не будь у меня крепкого здоровья да верных друзей, он бы и меня довел до самоубийства, как Фрэнка. Лицемер из лицемеров. Отродясь никому не желала смерти, но ему почти желаю. Единственный человек на свете, кому я могла бы этого пожелать.

Так я закончила свою пламенную речь.

– Вы просто слишком снисходительны, дорогая, – рассеянно возразил Льюис. – Есть и другие, кто этого заслуживает.